Игра на двоих (СИ)

В этот момент я как никогда сильно напоминаю самой себе Хеймитча.

Джаспер хрипит, не в силах вымолвить ни слова. Особо храбрые из его друзей бросаются ко мне, но я, мгновенно сориентировавшись, выпускаю парня из объятий и, резко развернувшись, выбрасываю вперед руку с зажатым ножом и размахиваю им во все стороны. За моей спиной Джаспер беззвучно сползает на пол.

— Не дошло с первого раза? Мне повторить?! — от гнева срываюсь на крик.

Слышу приближающиеся шаги. В следующую секунду в кабинет врывается учительница:

— Что здесь происходит?!

— Приветствуем победителя, — Джаспер наконец приходит в себя и, отойдя на несколько шагов в сторону, делает напуганно-обиженный вид.

Окинув меня холодным взглядом, женщина приближается к парню:

— Ты в порядке?

— Да. Я и слова не сказал, она сама набросилась на меня!

— Успокойся, я тебе верю. Роу, к директору! Живо!

Холодный ум и ледяное спокойствие наконец возвращаются. Пропустив последние слова мимо ушей, я преспокойно возвращаюсь к своему месту, удобно располагаюсь на стуле и, закинув ноги на соседний, насмешливо интересуюсь:

— Зачем? Чтобы он объяснил мне, как себя вести в общественных местах? К вашему сведению, я уже в курсе. Вот только поправка: я лишь защищалась от нападок вашего любимого Джаспера!

— Как ты смеешь, наглая девчонка? Да я…

— Ну? Что вы сделаете? — прерываю я ее. — Выгоните из школы? Не имеете права!

— Если ты продолжишь в том же духе, тебя обязательно исключат! — сама того не заметив, она переходит на крик.

— А если нет? Только, пожалуйста, скажите вашим ученикам, чтобы не приближались ко мне. Я ведь на Играх много чего пережила, могу ненароком сойти с ума и убить кого-нибудь, если увижу, что мне угрожает опасность! — мой ледяной смех заставляет поежиться не только одноклассников, но и саму учительницу. Но мне уже все равно: как вы со мной, так и я с вами.

Женщина посылает мне предостерегающий взгляд, но я отвечаю ей насмешливой улыбкой. Она велит ученикам занять свои места и начинает урок. Я же наконец вытираю с лица кровь и открываю учебник, борясь с желанием уйти и не возвращаться. Меня вновь посещает горькое чувство обиды: она видела рану и кровь на моем лице, как и окруживших меня одноклассников, но закрыла на все глаза, беспокоясь лишь о состоянии мальчишки. Стоило мне сказать одно слово в адрес ее любимчика, как та обвинила меня во лжи, только из страха перед той жестокой и безжалостной убийцей, которую видела на экране. Постепенно обида сменяется упрямой злостью. Эти глупые людишки хотят видеть во мне того самого профи? Что ж, скоро они познакомятся с ним лично.

Оставшаяся часть школьного дня проходит для меня относительно спокойно, чему я, как ни странно, рада. Одноклассники обходят Победительницу стороной, а та, в свою очередь, больше не размахивает ножом. Мир и покой. Учебная неделя пролетает незаметно и мало чем отличается от первого дня. Я продолжаю вести себя довольно мирно, ограничиваюсь едкими замечаниями в ответ на вызывающие реплики одноклассников в мой адрес.

Однажды, по дороге домой, я так увлекаюсь какими-то малозначимыми мыслями, что не замечаю, куда иду. Стоит вынырнуть из воспоминаний и оглянуться по сторонам, как сердце сжимается от тоски. Кладбище. То самое место, куда я так боялась заходить, будучи уверенной, что здесь мной снова овладеет скорбь и жгучее раскаяние, и я потеряю с таким трудом обретенный над собой контроль.И все же, словно желая сделать себе еще больнее, шаг за шагом прохожу мимо многочисленных могил и читаю надписи на каменных надгробиях. То, что я ищу, находится на некотором отдалении от остальных захоронений, у дальней ограды. Раскидистые ветви плакучей ивы. Скромные лесные цветы. Черный мрамор надгробной плиты. Серебристая надпись. Буквы плывут перед глазами, но я делаю над собой усилие и шепотом повторяю имя, написанное каллиграфическим почерком. Александр Роу.

Сумка падает с плеча, но я не замечаю этого. Опустившись на колени, протягиваю руку и касаюсь кончиками пальцев памятника. Понятно, что отца здесь нет: то, что осталось от него после взрыва, похоронено совсем в другом месте. Его настоящей могилой стали обвалившиеся шахты. И все же, зная, что всем нам рано или поздно понадобится место, куда можно прийти в момент, когда станет совсем невыносимо, родители решили сделать хотя бы подобие могилы. И я им за это благодарна. Здесь хоронят лишь тех, у семьи которых есть деньги. Остальных, как правило, ждет незавидная участь — общее захоронение в другом конце Дистрикта. Внезапно по моим губам пробегает усмешка: единственное, что я смогла сделать для отца — это достойная могила. Пока пальцы скользят по надгробию, обводя имя и годы жизни, меня окутывают воспоминания. Я прикрываю глаза.

Вот отец делает для меня первый лук. Учит охотиться. Объясняет, как выжить в лесу. Помогает с домашними заданиями. Хвалит за успехи. Поддерживает перед первой в моей жизни Жатвой. Просит не рисковать и не вписывать свое имя в тессеры. Приходит в Дом Правосудия — не для того, чтобы проститься, но чтобы сделать последний подарок-талисман и сказать, чтобы будет ждать меня. Смотрит трансляции Игр. Не спит ночами, волнуясь за судьбу единственной дочери. Ждет ее возвращения, как и обещал тогда. И наверняка гордится ею, когда узнает о победе.

Вот я уговариваю его отпустить меня в лес одну, ведь мне куда проще находиться в одиночестве. Отказываюсь от его помощи, даже когда что-то не получается. Отстраняюсь, когда он пытается обнять меня. Раздраженно фыркаю на его просьбы беречься. И ничего не говорю в ответ на его теплые слова перед поездкой в Капитолий, хотя точно знаю, как ему хочется услышать простое «люблю тебя».

Вдруг меня отвлекает чье-то тихое пение. Мгновенно вскочив на ноги, осматриваюсь и замечаю на ветвях ивы нескольких соек-пересмешниц. Отец всегда любил их и, услышав песни этих удивительных птиц, каждый раз напоминал мне, что нам следует брать с них пример: желая выжить во что бы то ни стало, они смогли найти способ задержаться на этом свете, хотя их создатель, Капитолий, этого и не планировал. «Подобное желание жить, любыми средствами, любой ценой, достойно уважения», — говорил отец. — «Если мы хотим выжить, то должны учиться у этих существ. Капитолий обрек их на гибель, но у них были свои планы». Может, его слова так глубоко запали мне в душу, что я, сама того не сознавая, переняла их стремление к жизни?

По привычке прислушавшись к незатейливой мелодии, я с удивлением понимаю, что она мне знакома. В ту секунду, когда я наконец узнаю ее, у меня невольно вырывается отчаянный, полный боли крик. Силы уходят, и я снова падаю на землю. В глазах стоят слезы. Обхватив себя за плечи, опускаю голову и стараюсь вытеснить ненужные, мучительные воспоминания.

Ту песню, что исполняют сойки-пересмешницы, придумал отец. Он часто пел мне ее в детстве, когда я не могла уснуть. Птицы повторяют лишь мелодию, но мне не нужно много времени, чтобы вспомнить слова. Наверное, именно в тот самый момент я как никогда отчетливо понимаю: отец не вернется. Я больше никогда не услышу знакомый сильный, но хриплый голос. Не обниму его. Не почувствую теплого взгляда. Те видения больше не будут меня преследовать: властвующее надо мной наваждение разбивается на мельчайшие осколки, оставляя еще более мучительную боль от осознания потери. Пора прощаться, папа. Как и говорится в твоей песне, ты должен уйти и оставить свою дочь-кареглазку одну.*

Не в силах оставаться на кладбище, я снова поднимаюсь и, не разбирая дороги, бреду прочь. На этот раз ноги приносят меня к высокому сетчатому забору, за которым виднеется родной лес. Я поднимаюсь по склону; отбросив сумку, прислоняюсь спиной к широкому стволу ближайшего дерева и сползаю на землю. Я не знаю, как унять чудовищную боль в голове и сердце. И вдруг, сквозь пелену безумия, в сознании мелькает мысль, вернее, воспоминание: железная линейка, кровоточащая царапина и резкая вспышка боли, которая хотя бы на мгновение позволила мне забыть обо всем остальном — обиде, гневе, страхе, сумасшествии — и подарила чудесный, но такой краткий миг забвения.