Игра на двоих (СИ)

— Нравится? — Хеймитч неслышно подходит сзади и треплет меня по волосам.

— Кое-кого напоминает, — с усмешкой отвечаю я. — Мой дом постигнет та же участь?

— Все зависит от тебя, — шепчет ментор и, обняв меня за плечи, разворачивает в другую сторону.

Стоящий напротив дом является полной противоположностью мрачному жилищу Хеймитча: яркий свет в окнах, дым из трубы, цветущий сад. Внезапно я чувствую нарастающее раздражение.

— Не хватает только таблички «Добро пожаловать!», — по моим губам пробегает горькая усмешка.

Хеймитч смотрит на меня с недоумением. Повисает тяжелое молчание. Вдруг ментор резко разворачивает меня к себе, слегка наклоняется и пристально смотрит мне в глаза.

— Ты в порядке?

— Нет, и ты это знаешь, — сама не понимаю, отчего так разозлилась.

Смутное, неясное беспокойство царапает меня изнутри острыми коготками. Утихшая было тревога вернулась и с новыми силами принялась выводить меня из терпения. На этот раз я не могу выдержать тяжелый взгляд Хеймитча, а потому опускаю глаза. Глубоко вздохнув, усталым жестом провожу рукой по волосам и, грустно улыбнувшись ментору, быстрым шагом иду в сторону своего нового дома. Взлетаю по ступенькам, подхожу к двери и, оглянувшись на провожающего меня взглядом мужчину, резко толкаю ее.

Не успеваю сделать и пары шагов по коридору, как меня оглушает сдавленный крик, а все поле зрения заполняет пышная масса длинных каштановых волос. Мама, кинувшись с объятиями, почти сбивает меня с ног: устоять нам помогает только дверь, к которой я оказываюсь прижата. Мгновение спустя чувство реальности возвращается, и я наконец могу обнять самого родного человека. Она крепко обнимает меня в ответ и кладет голову мне на плечо — я с удивлением понимаю, что мы с ней почти одного роста. С тревогой оцениваю ее состояние: под свитером чувствуются выпирающие ребра, кожа тонкая, почти прозрачная, в волосах появилась седая прядь. Мама тихо плачет и дрожит. Я отчетливо ощущаю беспокойный стук сердца. Не зная, что сказать, осторожно глажу ее по волосам и шепчу: «Я здесь» — это единственное, что приходит мне в голову. Наши объятия затягиваются, и я, чувствуя себя несколько неуютно, решаю прервать их. Мягко отстранившись, смотрю матери в глаза, полные слез. За прошедший месяц она заметно изменилась, будто успела постареть на несколько лет. И все же это мама: каштановые волосы, волнами спадающие на плечи, большие карие глаза, моя любимая, чуть усталая улыбка. Ей всего тридцать пять, но жизнь в постоянном страхе оставила свой след на ее лице.

За спиной мамы стоят бабушка и дедушка, но словно не решаются подойти к внучке. Они улыбаются и не отводят от меня глаз. В их взглядах мелькает что-то, очень напоминающее жалость. Меня это настораживает, и я оглядываюсь по сторонам:

— Где отец?

Этот, казалось бы, невинный вопрос рушит то подобие мира и покоя, которое удалось создать родителям в мое отсутствие. Бабушка, пряча глаза, уходит в комнату, мама отворачивается к окну, не в силах совладать с рвущимися наружу слезами. Проводив женщин взглядом, дедушка еле слышно вздыхает, делает два шага в мою сторону, останавливается передо мной и тихо отвечает:

— Его больше нет, Этти.

Три простых слова — «его больше нет… нет… нет… нет!» — отдаются эхом в доме, ставшим вдруг пустым, чужим и холодным. Мир вокруг словно рушится в одночасье. Ощущение, будто меня на несколько мгновений лишили чувств: зрения, слуха, осязания. Мой невидящий взгляд проходит сквозь стоящего напротив дедушку и скользит по стенам и мебели, стараясь зацепиться, удержаться в реальности. И снова мне кажется, что я падаю во мрак.

Вновь обретаю дар речи, но сил хватает лишь на одно-единственное слово:

— Как…?

Собственный голос кажется мне незнакомым и далеким, будто я наблюдаю за всем происходящим со стороны — невидимый, безмолвный свидетель чужого горя. Мой вопрос приводит маму, почти сползшую по стене на пол, в чувство. Обернувшись, она снова бросается ко мне, заключает меня в объятия и быстро, торопливо говорит:

— Все хорошо, Этти, мы справимся. Ты вернулась, это главное. Ни о чем не беспокойся, теперь все будет в порядке…

Эта женщина снова пытается защитить меня. Но она не может. Не может. Не может. Не отдавая себе отчета в собственных действиях и все еще находясь в прострации, я резко отталкиваю ее от себя. Не ожидая от хрупкой на вид дочки такой силы, мама делает несколько шагов назад, опирается о стену, встряхивает головой и закрывает лицо дрожащими руками.

Чувства постепенно возвращаются. Обретя контроль над собственным телом и разумом, перевожу твердый взгляд на дедушку и так же тихо повторяю свой вопрос:

— Как. Он. Погиб?

В повисшей тишине слышно, как в дальней комнате плачет бабушка. Вспомнив ее взгляд, на мгновение задумываюсь: кого ей жаль больше — отца или меня? Неважно: дедушка наконец собирается с силами, чтобы ответить. Я обращаюсь в слух.

— В шахте произошел взрыв, никто точно не знает причину.

— Когда?

— Пару дней назад, — с трудом произносит он. — Утром Алекс, как всегда, ушел на работу, а вечером к нам постучались миротворцы и сообщили об аварии.

Пару дней назад. Что ж, значит, он хотя бы успел узнать о моей победе. Мысли текут в совершенно разных направлениях, и я не успеваю следить за всеми. Но следующий вопрос значит для меня больше всех остальных, вместе взятых. Я долго думаю перед тем, как озвучить его.

— Там… в шахте… был кто-нибудь в момент взрыва? Кто-то еще погиб? — от волнения у меня пересыхает в горле, мой голос становится хриплым, как после простуды.

— Нет. Только он.

В ужасе от осознания случившегося я делаю шаг назад, прижимаюсь к двери и на миг закрываю глаза. Это только моя вина. Лишь я виновата в гибели собственного отца.

— Генриетта!

Внезапно промелькнувшая мысль придает мне сил. Хотя в моих действиях уже нет никакого смысла, я все равно должна убедиться в своих подозрениях. Заметив приближающуюся мать, которая протягивает ко мне руки, я вылетаю из дома, оставляя дверь открытой. Перепрыгивая через ступеньки, спускаюсь и спешу обратно в Дистрикт. В голове бьется единственная мысль: «Вот она, цена моей победы. Вот сколько я должна заплатить за свое возвращение».

Добравшись до Шлака, оставляю без внимания толпы мирных жителей, которые все еще продолжают праздновать, и приближаюсь к дому моей семьи. Старое, потрепанное временем и тяжелой судьбой, наше жилище кажется крепким и надежным, способным выдержать любые трудности. Может, здесь мне будет легче пережить то, что случилось? Потянув на себя тяжелую дверь, прохожу по коридору и осматриваюсь. Все осталось на своих местах, родители не захотели взять с собой старые вещи, напоминающие о прошлой, бедной жизни. Я еще несколько минут остаюсь на первом этаже, уже смутно догадываясь, что ждет меня наверху, в моей комнате, но не находя в себе решимости зайти на второй этаж и понять, что мои подозрения были верны. Если все так, он должен был оставить мне какой-то знак.

Наконец, уняв внутреннюю дрожь, торопливо поднимаюсь по узкой лестнице и, немного помедлив, вхожу в спальню. На вид все выглядит так же, как и прежде, но меня не оставляет смутное чувство опасности, угрозы. В воздухе витает тяжелый, приторно-сладкий запах. Запах смерти. То, что я ищу, обнаруживается на низкой прикроватной тумбочке. Бордовая роза одиноко стоит в узкой хрустальной вазе — подарке родителям на свадьбу. Свежая, идеальная, неестественно-красивая, а потому вызывающая лишь ужас и отвращение. Ярко-зеленый стебель, темные округлые листочки, нежные кроваво-красные лепестки безупречной формы. И шипы. Мелкие, тонкие и прямые, они почти полностью покрывают стебель. Острые, наверняка ядовитые, сулящие смерть каждому, кто отважится прикоснуться к столь совершенной красоте.