Игра на двоих (СИ)

Злость и обида буквально рвут меня на части. В чем я виновата перед теми, кто сейчас прожигает меня взглядами, стоит появиться в Дистрикте? Почему я должна терпеть их презрение и ненависть? Зачем они так поступают со мной? Им не понять, что чувствует единственный выживший. Они не подозревают, что приходится пережить на Арене и в Капитолии. Не задумываются, есть ли выбор и вольны ли мы сами решать свою судьбу.

Почему моя жизнь менее ценна, чем жизнь Джейка? Если бы Победителем вернулся он, весь Дистрикт бы радовался и лишь мои родители не приняли бы участия во всеобщем веселье. Убей он меня — никто, кроме моей семьи, и не вспомнил бы даже имени второго трибута. А я лишь боролась за свою жизнь, за свое возвращение, за свое будущее. Каждый на моем месте поступил бы также — так почему их скорбь из-за его поражения перевешивает радость от моей победы, победы Дистрикта-12?

За подобными мыслями я, сама того не замечая, все больше ожесточаюсь. Теперь вспышки раздражения — менее разрушительные, чем гнев, но такие же болезненные — происходят все чаще, причем по моей же воле. Я могу сорваться на любого, кто отважится подойти или обратиться ко мне, и не испытываю даже намека на чувство вины. Все чаще слышу в свой адрес «сумасшедшая» и «убийца», но больше меня это не волнует. По крайней мере, теперь я не принимаю это близко к сердцу. Жизнь вообще несправедлива — глупо жаловаться, что тебя незаслуженно обидели. Больше всего меня пугает то, что однажды я могу снова потерять над собой контроль и наброситься на кого-то из своих родителей. И, как бы страшно это ни звучало, однажды такое все же происходит.

Той ночью мне снятся уже знакомые —, но от этого не менее ужасные — кошмары, но на этот раз я просыпаюсь не от собственных криков, как это случалось обычно. Меня будит скрип приоткрывшейся дверь и осторожные шаги. Я мгновенно напрягаюсь. Не открывая глаз, поворачиваю голову, сжимая в руке острый нож и, резко приподнявшись на постели, делаю выпад ту сторону, откуда исходит звук. Слышу истошный крик; голос кажется мне знакомым. Дотянувшись до низкой прикроватной тумбочки, включаю ночник. Комнату заполняет тусклый свет. Справа от моей кровати стоит насмерть перепуганная мама. По ее руке стекает тонкая струйка крови. К счастью, она успела увернуться, и лезвие, скользнув по ее плечу, оставило лишь неглубокую царапину. Но, даже осознав, что ее жизни ничего не угрожает, не могу прийти в себя от мысли, что могло случиться.

— Прости, — чуть слышно говорю я, не двигаясь с места и не опуская ножа.

Мама качает головой, обеспокоено глядя на меня:

— Я в порядке, это всего лишь царапина.

С этими слова она подходит к комоду, достает из аптечки бинт и старается самостоятельно перевязать рану. У нее не получается, но я даже не делаю попытки помочь ей.

— Почему ты пришла?

— Ты кричала во сне. Я услышала, испугалась и решила подняться на чердак. Дверь была приоткрыта, я зашла. Что случилось?

Не в силах произнести ни слова, опускаю глаза и качаю головой. Справившись с повязкой, мама садится на постель и осторожно протягивает мне руку.

— Давно ты спишь, держа в руке нож?

Обретаю дар речи, вот только говорю и делаю совсем не то, что должна.

— Это неважно. Все неважно, — замечаю, как мать вздрагивает, словно почувствовав лед в моем голосе. Вскочив с кровати и не выпуская их рук ножа, я накидываю куртку поверх легкой рубашки и вылетаю из комнаты. Всю оставшуюся ночь, не смыкая глаз, провожу в подвале.

С того дня все реже появляюсь дома, возвращаясь разве что на ночевку. Теперь мне приходиться запирать двери более тщательно. Однако особой нужды в этом уже нет: никто не отваживается зайти в мою комнату. Теперь, замечая взгляды родителей, я вижу в их глазах не понимание, сочувствие и жалость, а страх. Меня боится собственная семья. Как и все остальные, они видят во мне того самого профи — жестокого и беспощадного, готового наброситься на любого, кто посмеет потревожить его покой. Если раньше, наблюдая за моим поведением на Арене, они всеми силами пытались оправдать меня, понимая, что я убиваю лишь для того, чтобы выжить и вернуться к ним, то сейчас мне нет оправдания, и в их взглядах читается непонимание и осуждение — они не узнают свою дочь и внучку. Когда она успела стать такой? Никто из них не может найти ответ на свой вопрос.

Я чувствую себя чудовищем, но не могу остановить происходящие во мне изменения. Не могу ничего поделать. Отворачиваюсь, чувствуя на себе пристальный взгляд. Обрываю разговор на полуслове, если речь заходит обо мне. Дергаюсь от осторожных, нерешительных прикосновений. Не подпускаю никого. Ухожу из дома, громко хлопая дверью, когда кто-то из родителей хочет поговорить. Я не знаю, что им сказать. Что я изменилась? Что схожу с ума? Что не знаю, чего ждать от завтрашнего дня? Что Капитолий может в любой момент вспомнить о моем существовании и превратить в марионетку, угрожая убить всех тех, кто мне по-прежнему дорог? Не хочу обсуждать это с ними. А о каких-то повседневных делах говорить не получается: я чувствую, как их жизнь становится все более далекой от меня. Потому мне не остается ничего другого, кроме как повторять, что все в порядке, уходить на рассвете и возвращаться, когда на улице давно стемнело. Впрочем, не я одна так поступаю: мать следует моему примеру, целыми днями пропадая на фабрике. Денег у нас теперь достаточно, но я вижу, что ей нужно занятие, то ли чтобы заглушить боль от потери мужа, то ли чтобы не думать о том, что скоро она потеряет и дочь.

Тем временем на моем теле один за другим появляются свежие порезы — стоит мне почувствовать приближение очередного приступа, как я достаю нож и наношу себе все новые увечья. Я уже не могу остановиться: физическая боль по-прежнему заглушает все остальные чувства, а потому ран становится все больше. Когда рядом не оказывается ножа, я могу ударить рукой по стеклу, дереву, камню — сделать все, что угодно, только бы забыться, убежать от реальности.

Мне продолжают сниться кошмары, вытаскивая на поверхность все мои страхи и ужасные воспоминания. За мной охотятся профи. Джейк сбрасывает меня со скалы. Эмили неслышно подкрадывается сзади и вонзает нож мне в спину. Все те, кто погиб на Арене, загоняют меня в угол и громко смеются — над моим бессилием, над моим ужасом, над моей паникой.

— В чем моя вина?! — кричу я им, собрав остатки сил. — Что я сделала?!

Со всех сторон доносится негромкий, от отчетливый шепот. Голоса призраков похожи на раздраженное шипение разбуженной змеи.

— Ты жива. Ты выжила. Ты будешь жить. А мы — нет. Мы погибли. Мы не вернемся.

— Вы это называете жизнью?! — я поднимаюсь на ноги, но не решаюсь сделать и шага навстречу своим мучителям. — Я дорого заплатила за свое возвращение. Будь моя воля, я бы предпочла смерть тому жалкому подобию существования, которое влачу теперь! Хотите жить? Так забирайте мою жизнь — она мне не нужна!

— Ты знаешь, что это невозможно, глупая! — шипят они, медленно, но верно смыкаясь в плотное кольцо вокруг меня. Я опускаюсь на колени и смотрю на них снизу вверх. Призраки кружат надо мной, вселяя еще больший ужас, не давая возможности убежать или спрятаться.

— Нет, мы не позволим тебе сдаться так просто. О, мы отомстим за нашу гибель сполна! Ты будешь жить долго, очень долго, и до конца твоих дней мы будем являться тебе, заставляя помнить обо всем, что случилось на Арене. Помни! Помни. Помни…

Проснувшись от собственного крика, я долго всматриваюсь в ночной мрак, заполнивший комнату, лихорадочно пытаясь разобраться, точно ли это был всего лишь сон. Напрасно: призраки прошлого так и продолжают мелькать перед глазами. Встав с постели, подхожу к окну, распахиваю его и, опираясь о подоконник, подставляю лицо пронзительному ветру. Холодный воздух приводит в чувство, но, боясь новых кошмаров, я больше не решаюсь лечь. Вместо этого ставлю рядом с окном невысокое кресло и сворачиваюсь клубочком. Уснуть не получается.