To Stop (СИ)

(с) Гарри Поттер и Орден Феникса, глава 35

Сморкала смотрел на это и не мог поверить — волна магии прошибла ему мозги и галлюцинации настигли его? Он съел испорченную рыбу на обед? Он ведь… не мог быть виноватым в этом? Не мог же ведь?

Трава была выжжена, земля осушена, деревья теперь были иссохшей ветошью, а в воздухе не хватало влаги, глаза слезились от ужаса вокруг, однако пугало так сильно всё равно не это. Пугала развороченная левая нога Иккинга — белая кость разорвала штанину, ха-а-а, да что штанину, она разорвала всю ногу, и теперь осколки (кажется, в трёх местах, но там столько крови и ошмётков мышц, крови Иккинга, что Сморкала ни в чём не уверен) торчали так на виду. Ступня порвала ботинок и уже была покрыта чешуёй с когтями, но всё равно выглядела иссушенной. А кровь, которую раньше сдерживала магия, расплескалась на метр, была повсюду: на одежде Иккинга, на его лице, на глазах, веки которых успели покрыться слоем тончайших еле видных чешуек, на сухой земле и, о Один, она продолжала вытекать из его развороченной ноги струйками и даже медленным ручьём в месте, где была порвана артерия, медленными толчками, будто так медленно билось его сердце, и земля не могла впитать это озеро, настолько густой была алая кровь.

Нужно было позвать Кривоклыка. Кривоклык. Надо. Что-то. Что-то надо.

Сморкала дрожал всем телом, даже не чувствуя, как обед подкатывает к горлу, а его глаза выжгли на самих себе эту картинку, но он продолжал смотреть и продолжал, пока не открыл рот и не заорал от ужаса.

Иккинг взглянул на него.

(Этот взгляд будет сниться ему в кошмарах)

Он не мог говорить от боли, он не мог орать от разочарования, он не мог реветь от того, что теряет жизнь — он мог только смотреть, не моргая, потому что кровь отлично смачивала глаза.

На землю Сморкалу сбросила массивная чёрная тень; от резкого толчка и неудачного приземления на висок зазвенело в ушах и рвота подобралась к глотке окончательно.

Он не думал, что мог бы прижечь все открытые раны и остановить кровотечение, что мог бы реально позвать Кривоклыка, что мог бы не смотреть на это так долго. На самом деле, он не мог не смотреть на это, потому что это то, к чему привели его действия, действия отца и действия вождя, желание всех в деревне забрать Иккинга себе, но не ставя его мнение выше собственного или даже на равных. Возможно, он не понимал это так чётко, но он осознавал где-то более глубоко, где-то, где хранились мечты о совместных гоночных полётах и ночи перед костром.

Астрид. Эта человечка не могла не знать, что происходит с её женихом, при этом отправила его, Йоргенсона, сюда. Стоик постоянно давил на сына, все это слышали, все это даже видели, особенно когда ярл мог вспылить слишком сильно. Желание скрыться, желание быть сильным и замеченным лишь по собственному разрешению: всё это привело к тому, что Иккинг стал превращаться в Ночную фурию. Он не мог спросить ни зелья, ни помощи, потому что быть незамеченным — главное условие. Он не мог вообще о чём-либо рассказать, потому что никто на самом деле никогда его не слушал; им были нужны приказы их вожака, изобретения учёного, подсказки тренера, бревна, чтобы выплакаться на свою несчастную жизнь, но никто и никогда не замечал самого Иккинга.

Сейчас Сморкала мог вспомнить, что у Иккинга на подбородке, практически под губой, есть небольшой шрам, и когда парень по-доброму улыбался, шрам превращался в тонкую-тонкую линию, которую практически не было видно.

Больше вспомнить было нечего об Иккинге. Не о тренере, не о сыне вождя, не о наезднике, а о друге. О друге вспомнить нечего.

А потом раздался вой. Пробирающий до собственных целых костей, он мог заставить задохнуться. Но Сморкала не задохнулся — он стоял на корточках и блевал, заливаясь собственными слезами и соплями.

Ему было всё равно, четвертует ли его Стоик за произошедшее или ему просто отрубят голову в драконьей форме, перед этим заставив насильно пройти обращение до самого конца — он это заслужил, да, заслужил, все вокруг заслужили того, чтобы быть убитыми за эту смерть. Вождь в том числе.

Отец всегда давил на него после смерти матери, словно заслуги сына могли бы вернуть её к жизни. Он хотел, чтобы сын справился со всеми теми недругами, которых в своё время не смог победить сам, со всеми проблемами, которые не решил сам, как будто уже лежал в ладье под семейным гербом, а все жители Олуха поджигали церемониальные стрелы. Это было ужасно нечестно, но Сморкала не мог расстраивать отца. Никогда и ни за что. Ведь кроме него больше никого близкого не было.

Если случилось бы что с отцом, Кривоклык бы пошёл на дно вместе со своим наездником. Такова природа именно их связи.

А что станет с Беззубиком? Тот уже добился статуса вождя драконьей части деревни, будучи ездовым, но с подобным… наверняка его просто вышвырнут. Или будут лечить до конца жизни, ведь связь, построенная на схожести душ, была равносильна прямой зависимости жизней.

Сморкала понял, что задыхается, когда его окунули с головой в холодные остатки воды, которые остались от озера, и потрясли пару раз. Потом его вытерли о кусок травы — что-то смачно хрустнуло в челюсти — и снова взяли за загривок. Затем под ногами появились далёкие деревья.

Парень отключился, даже не поняв, кто его нёс.

Оклемался он просто и быстро — кто-то очень дружелюбный вылил на него ведро практически льда, забавно фыркая. В голове звенело, деревянный потолок перед глазами двоился, превращаясь в сплошную доску с бесконечными полосочками, но слышал он всё ясно и чётко.

— Ты добился того, чего хотел. И даже подтвердил свои догадки, доволен?

— О Один, ну конечно нет, никто не будет подобным доволен. Не шути со мной!

Удар по какой-то поверхности, диалог на повышенных тонах продолжался:

— Кто я такой, чтобы читать тебе нравоучения, действительно.

— Заткнись, Плевака!

— Ты не в том возрасте, чтобы затыкать мне рот.

— Зато я в том положении.

— Ты можешь думать, что я съел курицу Задираки, но ты не можешь думать, что не виноват в том, что произошло. Они дети, всего лишь дети!

— Они драконы!

— И кого ты будешь наказывать? Сморкалу, который пошёл в лес, где специально понаставлено ловушек? Астрид, которая сказала ему это сделать? Может, своего кузена, который выпивал соки из собственного сына и тебя? Знаешь, я начинаю с ним соглашаться.

— Из лучших побуждений!

— А может, себя? Как бы тебе ни было тяжело, ты не можешь отвертеться от этого. Ни тогда, когда был готов отказаться от сына, потому что он не мог превращаться. Ни сейчас.

Сморкала хотел отвернуться спиной к старшим и сжаться в комочек, но он не мог этого сделать: не мог прервать дыхание, дёрнуть мизинцем или перевернуться набок. Не мог ничего, чтобы не выдать себя, и это убивало хуже, чем остатки обеда во рту, который вышел из его желудка около часа назад. Он слышал то, что не должен был слышать.

— Твой сын жив. Он пережил остановку превращения. На нас надвигаются враги. Соберись!

— У нас погибло двое всадников, их дракон не может пошевелиться, а мой сын смертельно ранен; я не могу собраться, Плевака.

— Ты вождь. Ты обязан принять ответственность и выйти к этому лицом к лицу. Иначе ты недостоин своего сына, который слишком пытался быть для тебя хорошим.

— Он даже не попрощался с ними…

Тяжёлый вздох, который, кажется, мог снести целую избу, разбудил в Сморкале первобытный страх — он шевельнулся где-то в груди тугим комом и парень рвано вздохнул, открывая глаза. Он не хотел это дальше слышать и слушать. Понимать.

Близнецы погибли.

Иккинг на грани смерти побывал.

Сморкала до конца верил, что они смогут. Что они срастутся, ведь они всегда были одним целым, и общей кровью победят болезнь, которая нависла над Задиракой. Он не мог думать, что теперь они хотя бы не мучились, не мог найти для своей совести успокоение, потому что он стоял в стороне, когда Задирака ушёл куда-то в лес, когда услышал чужой хруст веток, не такой, как издавал Задирака, но всё равно сидел на месте, ведь мало ли что могло случиться. Ветку сухую сломал, уронил что-то, играл с хвостом, в конце концов.