Ночная духота (СИ)

Лоран не любил здесь находиться. На него давили дубовые шкафы, книги и беспорядочные вещи на полках. Иногда я сомневалась, что дом принадлежит хозяину — иначе зачем хранить то, что вызывает раздражение. Я принесла сюда все свои краски и холсты, и Лоран ни разу не попросил меня прибраться. Он, кажется, и не заходил сюда после провалившегося эксперимента со змеёй. Ему нужна была свобода и пустота. Он бы с радостью переместил в кабинет стойку с вазами, но она заблокировала бы от меня дверь. Как мило, Лоран отдал мне кабинет, а я им почти не пользовалась, предпочитая держать ноутбук на коленях. Граф уедет, и можно забаррикадировать дверь вазами, подарив Лорану желанную свободу.

Тёмные тяжёлые портьеры предали картонному домику некую солидность, но кабинет изначально выбивался из общего интерьера европейской добротностью. Граф смотрелся здесь довольно органично. Да и тусклый свет торшера добавлял сцене романтической театральности, присущую старой Европе.

— Хочешь посмотреть?

Я чуть не подскочила от резкого вопроса, быстро кивнула, встала, чуть не наступив на юбку, и бочком, чтобы не задеть мольберт, подошла к столу. Альбом лежал на коленях графа закрытым, а сам он аккуратно стирал влажной салфеткой разноцветные следы с пальцев и не сводил глаз со старинной овальной рамки, резной, из красного дерева. Откуда она взялась? Стол был идеально чистым, когда граф начал работать, и я достаточно хорошо изучила содержимое полок, чтобы с уверенностью сказать, что фотографию он принёс с собой. Неужели я настолько увлеклась рассматриванием графа, что не заметила новую вещь в знакомом интерьере.

Блёклая, с минимальной игрой светотени, фотография явно была сделана в веке девятнадцатом. Из-за слабого фона тёмные глаза девушки казались ещё более выразительными. Аккуратно очерченные веки и тёмные брови подчёркивали высокий лоб. Волосы собраны у шеи в простой узел. Губы слишком тонки для такого лица — скорее всего это просто дефект фотографии. Ещё тень от подбородка укорачивала и утолщала шею, что придавало лицу дополнительную полноту. Оголённые плечи хотелось уменьшить вдвое и стереть растёкшуюся на месте лифа кляксу из бледных оттенков серого. А вот нос казался непозволительно тонок для такого крупного лица. Если бы её сняли в фас, а не в три-четверти, она была бы красива, а так…

Тихий шелест страниц заставил меня обернуться. Граф раскрыл альбом, чтобы явить мне портрет этой самой девушки. Он мастерски передал все потерявшиеся в фотографии тени. Только что-то странное произошло с глазами — они будто смотрели сквозь меня. Живые на фотографии, на рисунке они были черны и пусты…

— В тысяча восемьсот шестидесятом году нельзя было требовать от фотографии многого. Хотя соглашусь, фотограф попался некудышный. Дега увлекался фотографией и мог бы снять её намного лучше, но предпочитал рисовать. Я особенно люблю вот этот портрет…

Я проследила за его пальцем и ахнула. На стене висела копия картины Дега, на которой женщина в чёрном платье расправляла в вазе цветы. Я столько раз смотрела на эту женщину, сидя за этим столом, и не признала её в девушке с портрета. Может, потому, что на картине она была намного старше.

— Между фотографией и портретом десять лет разницы.

Голос графа заставил меня обернуться к столу. Он смотрел на меня, будто ждал какого-то комментария. Но что я могла сказать — возмутиться, что он заставил меня позировать, когда уже закончил мой портрет и принялся срисовывать фотографию. Нет, я сдержу обиду.

— Хорошая копия, — сказала я, чтобы избежать неловкого молчания.

— Оригинал, — сухо произнёс граф, постарев в лице ещё лет на пять. — Это в музее Нового Орлеана — копия. Кстати, моего авторства. Этот же портрет написан самим Дега.

Я кивнула, не смея усомниться в словах графа. Он повёл головой в сторону, и я опустила глаза: на углу стола лежал альбом с репродукциями картин Дега. Теперь эта женщина сидела на балконе в белом с оранжевыми оборками платье, и я не преминула отметить про себя, что чёрная лента на шее жутко портила успокаивающую монотонность палитры. А ещё я успела подумать, что взгляд у женщины на этой картине был слишком кротким или даже скорее боязливым, словно она трепетала перед мастером, для которого позировала. И эта толстая лента на шее… Неужели?! Я хотела прочесть подпись под картиной, потому что, кроме балерин да купальщиц, ничего у Дега не видела, но граф шумно захлопнул альбом.

— Это Эстель, жена Рене, младшего брата Эдгара. В подписи ничего не сказано про шею. И я ничего не скажу.

Граф сложил руки поверх своего рисунка.

— Это ведь их историю вы не пожелали рассказать мне этим утром?

— Не пожелал? — граф даже рассмеялся. — Ты просто к ней не готова. Каждой истории — своё время и место… Ну и как тебе Эстель? Я старался.

Он любовно обвёл рисунок.

— У неё странный взгляд, — ответила я, а граф лишь фыркнул и перевернул страницу.

Мой портрет был выполнен в слишком ярких тонах, несвойственных Дега. Я не могла не восхититься мастерству художника: на клочке бумаги граф умудрился прорисовать ромбики вышивки. Только фона никакого не было — ни поля, ни васильков. За моей спиной зияла пустота… За моей ли? Я не узнавала себя в портрете. Я узнала Эстель, вернее её странный взгляд… Вернее не её, если доверять Дега, а тот, что запечатлел в своём рисунке граф — смотрящий в никуда.

— Я погорячился, заявив, что лучше Модильяни, — граф аккуратно опустил альбом на стол. — Наверное, я все ещё не понял твою душу, вернее её пустоту. Пустота, она тот же хаос, в ней слишком много составляющих… Ты что-то хотела спросить?

Он продолжал смотреть на свой рисунок, выстукивая костяшками пальцев на полированном подлокотнике кресла Марсельезу. Разве я что-то хотела спросить? Впервые в голове не родилось ни одного вопроса. Вернее он был. Про шею. Но граф уже уклонился от ответа.

— Если ты хочешь знать, отдам ли я тебе этот этюд, то мой ответ — нет. Я продолжу работу в Париже, напишу портрет маслом. К тому времени я точно буду знать настоящее выражение твоих глаз, ведь когда-нибудь ты перестанешь видеть перед собой тьму. Или ты желала узнать, для чего я нарисовал Эстель с фотографии? На этой фотографии её глаза способны видеть, на всех работах Дега она слепа. Я сам не видел её зрячих глаз. Её душа осталась для меня загадкой. Год за годом я рисую её лицо с одной лишь целью, чтобы она прозрела и увидела меня. Я желаю постичь душу давно умершей женщины. Странно, да? Я кажусь тебе сумасшедшим?

— Нет, что вы! — поспешно вскрикнула я, но граф так и не поднял на меня глаз.

— Я вот так же буду смотреть на этот рисунок и переносить твой портрет на холст. Только ты не сможешь оценить результат. К тому времени ты будешь уже мертва.

Он повернулся ко мне так неожиданно, что я аж отпрыгнула от стола. Чтобы удержаться на ногах, пришлось отступить ещё на шаг, и я с размаху ударилась головой о торшер. Его глаза были черны, щёки серы. Он явно был голоден. Я похолодела. Тело налилось свинцом. Рука отказалась подняться к ушибленному затылку.

— А что? — граф тянул слова. — Ты думала, что никогда не умрёшь?

— Я ничего не думала…

Я не хотела думать про его голод и моё парализованное страхом тело. Граф улыбнулся, наслаждаясь моим испугом и дурацкой позой.

— Катья, все люди когда-то да умирают. Или мой сын пообещал тебе нечто иное?

— Ничего он мне не обещал, но вы обещали…

— Так я же не сказал, что буду писать твой портрет завтра. Чего ты испугалась? Впрочем, я могу дать тебе возможность самой сказать, когда мне взяться за кисть. Такой расклад тебя устроит?

— Что вы имеете в виду? — Я едва ворочала языком. Струйка холодного пота бежала между окаменевших лопаток.

— Скажи, сколько у тебя в жизни осталось незавершённых дел? Ведь если нечего делать, то и жить не имеет смысла. Хлам стоит выкидывать, освобождая место для более нужных людей, — С лица графа исчезла улыбка. Голос приобрёл стальные нотки. — Мне известно, что ты собиралась дописать портрет хаски, но я уже сделал это за тебя, так что можешь смело вычёркивать это из списка на ближайшие… э… Ну, я не кукушка, не умею предсказывать года. Что ещё? Да, забота о ноготках. Важное, достойное дело, никто не спорит. Что ещё? Что ты хочешь в своей жизни сделать ещё?