Abyssus abyssum (СИ)

- Я обо всем позабочусь, - Стефано оттолкнул подальше окровавленный канделябр. На счастье, крови на полу было совсем немного. Ей уже ничем не поможешь, думал Стефано, когда уводил до жути спокойную улыбающуюся Агнесс в свою спальню, когда будил домочадцев и говорил, что служанку поразило помрачение рассудка, она набросилась на его жену и лишь то, что он, Стефано вовремя подоспел, спасло Агнесс жизнь.

Отец, кажется, поверил. Вернее, не выразил недоверия. Остальные же, если и имели какие-то соображения, то предпочли держать их при себе. Стефано тихо порадовался, что старый капеллан, человек несомненно прозорливый и умный, не сказал ни слова. Пробормотал над трупом несчастной девушки “Requiescat in pace”(2), а когда двое слуг завернули тело в покрывало и вынесли вон, капеллан, не сказав господам ни слова, пошел следом, сложив руки на груди и шепча молитвы.

Какое счастье, что он вернулся сейчас, думал Стефано. После того, как Вьяна была взята войсками короля Наварры, отряды де Бомона рассеялись, большая часть подалась в Логроньо - город, считавшийся уже землей короля Фердинанда Арагонского. Мелкие окрестные дворяне расползлись по имениям и притихли, как мыши под веником - что-то будет. Невозможно, чтобы король испанский просто отказался от идеи объединить все земли полуострова под своей рукой. Что-то грядет.

И еще Стефано думал - хорошо, что при всем этом не было доньи Кристабель. Он и сам не понимал, как относился к молодой жене отца. Нет, он не вожделел ее. Она даже почти не была в его глазах женщиной - она была женой его отца и она же была странным существом, подобных которому Стефано раньше не встречал.

С женщинами у него был опыт, был - но очень однобокий. Во время учебы пойти в бордель означало просто отдохнуть, это почти можно было приравнять к кружке хорошего вина. А уж приятной беседе в приятном обществе посещение борделя уступало, и уступало очень сильно. До появления в его жизни Агнесс женщины для Стефано были лишь средством удовлетворить некоторые сиюминутные досаждающие потребности. И о том, что женщина может быть чем-то большим, чем сосудом для сливания мужской похоти, он не задумывался, пока не встретился с Агнесс. Но и та стала притягательна для него лишь тогда, когда ее похитили. А особенно притягательной, будя то самое острое и сладко-мучительное чувство, Агнесс становилась тогда, когда ей было плохо. Страдающая и прекрасная, спасенная из рук разбойников. Страдающая и прекрасная, потерявшая их первенца - Стефано чувствовал, как при одном воспоминании об этом его затопляет волна непривычной нежности.

Кристабель была совсем другой. Она словно бы ведала жизнь и смерть, их суть и смысл. И то, над чем сам Стефано задумывался надолго, решая, поступить ли так или иначе, она делала по какому-то наитию. Она точно знала, что надо сказать отцу в его обычном вечернем раздражении, она умела обойтись со всеми слугами и служанками, так что челядь только что не молилась на новую хозяйку. И все это, видно было, почти не стоило ей душевных усилий. И уж конечно, Кристабель бы гораздо дотошнее стала выяснять подробности о происшествии со служанкой.

Досточтимый слушатель, ты легко можешь представить, что самым ужасным для Стефано было не грозящее ему в случае открытия всей правды наказание, не ответ, который ему пришлось бы держать перед судом - самым ужасным была эта безумная улыбка, которая не сходила теперь с губ Агнесс. Жена, которую он теперь почти не выпускал из ее покоев, отговариваясь постигшим ее нервным потрясением, вызывала у него страх и брезгливость, какую обыкновенно вызывают безумные у людей нормальных - и в то же время это несчастное положение делало Агнесс для него особенно желанной.

Шли дни, март летел к концу, на смену ему должен был прийти юный горячий апрель. Агнесс почти перестала говорить осмысленно - все разговоры ее сводились к обрывкам фраз о кровавых маленьких ручках, об оторванной голове, о потоках крови. А Стефано, которому она отдавалась каждую ночь с исступленной страстью, почти помешался от страха, что кто-то откроет ее душевный недуг и отберет ее у него. Или же что недуг заставит ее сотворить с собой нечто непоправимое. И, как часто бывает, все свершилось почти в точном соответствии с его страхами.

В одно ясное, свежее, словно плод граната, утро у замка появился одинокий монах, восседавший на гнедом муле. Видимо, этот скромный монах в черном доминиканском хабите с капюшоном смог внушить такое уважение даже недоверчивому стражнику, что тот нарушил приказ Арнольфини-старшего не открывать никому. И монах проследовал в замок, и, едва монах проронил короткую фразу, вышедший навстречу капеллан опустился на колени, прося благословения - несмотря на то, что монах не выглядел ни влиятельным, ни почтенным. На вид ему можно было дать и тридцать, и пятьдесят. Но он казался лишенным не только возраста, но даже тела - само его одеяние выглядело сейчас его природным телом, как, должно быть, учение церкви сделалось его разумом.

Донья Кристабель встретила этого монаха, как своего старого доброго друга. Друга, впрочем, более высокого по положению.

- Отец мой, я благодарю Господа, что вы нашли время навестить Азуэло, - прошептала Кристабель, подойдя под благословение.

- Господь с тобой, дочь моя, - так же приглушив голос, ответил монах.

Так же он благословил Лаццаро Арнольфини - тот, несмотря на участившиеся в последнее время головные боли, почтительно приветствовал монаха, - и Стефано.

- Разве Агнесс не выйдет? - резко спросил Арнольфини сына. Тот опустил голову.

- Я прошу прощения, святой отец, - выдавил Стефано, - жена моя находится в недобром здравии.

- Я помолюсь о ней, - кивнул монах. - Мы все помолимся, ибо завтра великий праздник Благовещения. Initium redemptionis(1).

И Стефано ощутил на спине взгляды - если его отец отнесся почти безучастно к смерти служанки и болезни Агнесс, то слугам шептаться не запретишь. И снова пришло ему в голову сравнение с разъедаемым внутренней гнилью телом. Это гниющее тело было его миром…

На завтра в замковой церкви замковым капелланом и доминиканцем отцом Франциском была отслужена праздничная месса. После того Стефано отозвал начальник замковой стражи и завел длинный и бессмысленный разговор о жалованье солдат. Жалованье должен был выплатить де Бомон, однако где его теперь искать? Война, в которой Стефано счастливо увел свой отряд после поражения под Лерином, и без того была делом расходным. Отговорившись кое-как, Стефано поспешил в замок - Агнесс сегодня с утра была в удивительно ровном настроении, так что он надеялся на возвращение к ней рассудка. Однако в зале его ждал отец, который совершенно неожиданно завел старую песню об опасности и нечестивости научных опытов Стефано. “Смотри, как бы твой Да Винчи не довел тебя до костра”, - буркнул Арнольфини, когда Стефано попытался сослаться на великого Леонардо и его службу папе и сыну папы.

Костер… Вспомнив, кем был прибывший вчера монах-доминиканец, Стефано похолодел. Языки у слуг без костей, что, если кто-то из них брякнет о странных машинках, которые строит его милость в отдельном покое, куда никому не разрешается входить. И бросился в коридор, к лестнице, ведущей наверх.

На отца Франциска он едва не налетел в темноте последнего коридора, что вел от лестницы к помещениями внутри правой башни. Нельзя сейчас вызывать раздражение у этого человека.

- Святой отец, - Стефано замедлил шаги и почтительно наклонил голову. В ответ на лице монаха отобразилась лишь тень той сдержанной отеческой приветливости, с которой он говорил со Стефано вчера за ужином, да и сегодня за завтраком.

- Не уделите ли мне некоторое время, сеньор Арнольфини? - выражение, с которым доминиканец задал этот вопрос, не предполагало иного ответа, кроме положительного. И Стефано решил сыграть на опережение - он жестом пригласил монаха к своему рабочему покою, выразив надежду, что святому отцу будет небезынтересно глянуть на некоторые сооруженные им устройства.

Отец Франциск осмотрел модель вóрота, приводимого в действие силой воды, с системой блоков, помогающих поднимать грузы на значительную высоту. Задал несколько вопросов, из которых Стефано понял, что и с трудами Леонардо, и с трудами многих других ученых мужей, которых Арнольфини-младший чтил как своих учителей, монах прекрасно знаком. Он невозмутимо рассматривал анатомические зарисовки, которые делал иногда младший Арнольфини - внутренности свиней и скота.