Abyssus abyssum (СИ)

- Я знала отца Франциска еще с Вьяны. Он очень любит изыскивать следы дьявольского обольщения в женских душах. И, как правило, находит, если уж поставил себе такую цель. А тут еще смерть Лусии… Но я не жалею, - приглушенный голос женщины зазвучал жестко, будто она старалась убедить в первую очередь себя. - Не жалею Агнесс. Она одна из них, она - Арнольфини.

Мужчина промолчал. В тишине башни было слышно лишь, как где-то наверху ухает сова да где-то под стенами возятся и пищат крысы.

- А ты… тебе жаль ее? - снова послышался женский голос. И снова ответом было молчание.

- Ты уверена, что выдержишь? - сказал, наконец мужчина. - Скажи только слово, и твой муж просто умрет. А мы уедем отсюда… далеко.

- Это должна сделать я, - оборвала его женщина. - И простой смерти он не заслужил.

Она судорожно перевела дыхание.

- В снах ко мне приходит моя мать… Я понимаю… теперь, когда его сиятельство далеко, тебе нелегко приезжать сюда. Ты… Мартин, ты не обязан этого делать…

- Замолчи. - Зашелестела ткань, скрипнула кожа. - Что начато, должно быть закончено. Иди сюда. Ночи еще холодные.

Тихо-тихо в башне, только ветер по-совиному ухает и свистит в узких амбразурах.

- Помнишь… источник святой Марии?

- Никогда не забуду.

- А помнишь человека, который помог мне тогда?

- Человека с глазами дьявола?

- Который спас тогда тебя, а может, и меня заодно?

- Наверное, мы должны быть ему благодарны.

- Наверное, мы с этим человеком уже в расчете. Но сейчас этому человеку приходится очень туго.

***

Какой душный апрель в этом году! Рим раскален, как чрево фаларидова быка. В такой вот душный апрельский день папа Юлий ІІ собрал людей, которым особо доверял, в комнатах, которые теперь занимал. В молчании обвел он взглядом собравшихся, затем встал и так же молча двинулся к двери, жестом пригласив собравшихся последовать за ним. Недоумевая, трое кардиналов и их сопровождающие спустились по лестнице к двери, которая по распоряжению понтифика была заперта вот уже почти четыре года. Вход в апартаменты, которые некогда занимал Александр VI. Родриго Борджиа.

- О Борджиа пристало говорить в апартаментах Борджиа, - с тонкой улыбкой сказал Юлий, когда они вошли, когда были зажжены свечи в большом семисвечном канделябре черненой бронзы, который все присутствующие хорошо помнили.

Трещали свечи - они единственные освещали сейчас эти мрачные покои, потому что окна по распоряжению Юлия были закрыты ставнями. Словно папа не желал, чтобы и само солнце светило в покои Борджиа.

- Борджиа вышли из игры, - отважился подать голос кардинал Риарио Сансони. Папа устремил на него пронзительный взгляд черных глаз, под которым кардинал смешался.

- Лукреция, которая замужем за Д’Эсте - единственная, кто остался из… детей Родриго, - пропыхтел толстый неаполитанец Карафа. У него едва не сорвалось с языка “ублюдков” - но таинственное мерцание свечей на фресках, взгляды сивилл из полуарок под теряющимся в темноте потолком нагоняли на него безотчетную робость. Словно сам дух неистового каталана витал незримо где-то под этими сводами.

Остальные, осмелев, заговорили о боковых отпрысках ненавистного рода, которые теперь притихли и старались быть как можно более незаметными. Папа слушал их с непроницаемым видом, но в глубине его темных глаз мерцал острый огонек.

- Теперь, когда Эль Валентино мертв…

- Мертв ли? - быстро прервал Юлий говорившего. И собравшимся сразу стало понятно, что созвал он их именно ради этого вопроса.

- Мертв ли он в действительности или скрывается, инсценировав свою смерть - уже неважно… - начал Карафа.

- Гадюка, даже лишенная ядовитых зубов, остается гадюкой, - сквозь стиснутые зубы произнес Юлий. Сансони, внимательно наблюдавшего за кузеном, вдруг осенило: вот чего не предвидел Чезаре Борджиа! Будучи до мозга костей рационалистом и политиком, он не учел того, что личную ненависть Юлий способен поставить выше политического интереса.

Комментарий к Глава 10, в которой тело гниет изнутри, обретают крылья и начинается охота на гадюку

(1) - “начало искупления” (лат.)

(2) - “покойся с миром” (лат.)

========== Глава 11, в которой умирают, не умирают и говорят о летающих механизмах ==========

Ты, верно, спросишь, досточтимый слушатель, не сошел ли с ума рассказчик? Или он нарочно говорит о том, чего не было, выдумывает несуществующие события? Ведь известно, что холодным мартовским предутрием Чезаре Борджиа остался лежать, истекая кровью, неподалеку от Вьяны. И солдаты нашли его тело, когда рассвело, и отнесли в хижину каких-то бедняков, где он вскоре и умер.

Я не стану возражать тебе. Скажу лишь, что рассказываю все в точности так, как дошло до меня. И если кого-то следует винить за неточность, то никак не меня, смиренного повествователя.

***

Холодного дождя, бьющего по лицу, больше нет. Дождь остался там, позади — там, где еще была память.

В первый раз Чезаре пришел в себя от того, что мерное покачивание, разливавшееся во всем израненном теле убаюкивающим покоем, прекратилось. Чьи-то руки сняли его с лошади — и, кажется, все пространство взорвалось резкой болью. Словно проткнули острым тонким штырем от подмышки к подмышке. Но сил не хватило даже на крик — лишь на то, чтобы едва слышно застонать.

Все вдруг стало просто и ясно, чисто и нежно, и эта ясность затопила.

«Не умирай».

Голос отца ласков. Никогда еще отец не говорил с ним так. Никогда. Чаще всего в его глазах читался спокойный трезвый расчет, с каким, должно быть, ростовщик прикидывает, сколько можно выручить из закладной промотавшегося гуляки.

И страх. Отец боялся его — боялся, как опасаются не вполне прирученного зверя.

Расчет и страх, страх и расчет… Колебанием весов — туда-сюда. Маятником.

«Не умирай…» — качнулся маятник, скользнул по груди, прочертил линию. Отдался раскаленной полосой боли где-то в правом боку. Боль… все тело было легким и одновременно наливалось свинцовой тяжестью.

«Еще не время…» — Неужели там так страшно, что отец предостерегает его? Нет, нет, отец жив и хочет, чтобы жил он… Оттого и лицо его так ласково, так беспредельно ласково.

«Не время умирать», — лицо отца меняется, и вот уже нос становится тоньше, а щеки полнее, и на него глядит король Фердинанд. Рядом с ним улыбается его дочь… Хуана Кастильская протягивает руку, касается пальцами щеки — так же беспредельно нежно, и он задыхается от этой нежности…

«Ты не должен умереть», — делла Ровере гримасничает, но взгляд его так же ласков, как взгляд отца. Отца? «Ты мой, мой сын… Много лет назад я дал обещание твоей матери сохранить в тайне, чье семя дало тебе жизнь…»

«Ты не должен умирать…» Хуан? Что делаешь ты тут, брат? Пришел стать моим Вергилием и провести по самым потаенным уголкам Вечной бездны?

Но брат качает головой и, наклонившись близко-близко, шепчет: «Ты еще не отслужил…»

Чьи-то руки протягивают ему меч. Меч, на котором выгравирована Эйрена, богиня Мира. И у Эйрены — лицо Лукреции, его Лукреции… Меч… богиня Мира… Лукреция. «Ты не должен умереть, Чезаре…» — голос отца полон теплоты. Излишне полон, тепло переливается через края чаши, густой смолою течет по стенкам и капает обжигающим воском, каждая капля жжет… больно… «Тебе еще не время умирать… ты еще не все сделал!»

«Ты еще не вошел в Римини! Не отвоевал Урбино! Не надел корону Неаполя!..» Лица переливаются, одно в другое, перетекают, словно жидкая смола, меняют форму, заполняя собой пространство… гримасничают, высовывают языки. И все они — лицо отца, холодное, жестокое. Равнодушное.

«Урбино!.. Римини!.. Чезена!.. Милан!.. Неаполь!.. Рим…» Рим… Рим… Рим… набатом, чумным и страшным звоном.

«Ты не умрешь, пока ты нужен мне. Без меня ты ничто. Ты мой». Лицо отца полно нечеловеческой холодной жестокости, и кружащиеся вокруг лица — королей, королев, тиранов, живых и мертвых, делаются масками, носатыми масками чумных докторов, а потом сливаются в серо-черное чумное марево.