Abyssus abyssum (СИ)

Вплетенные в травяное кольцо золотистые волоски блеснули на ярком солнце, когда Бьянка вытряхивала в разведенный костер содержимое глиняного сосуда. Ей вспомнилось спокойное прекрасное лицо, словно сиявшее изнутри - лицо той, которую Бьянка полюбила, лицо той, которой желали смерти. Зря! Не стоило желать смерти этой женщине. Если бы не пришла желавшая смерти дама в скрытом под темным плащом красном платье, - не было бы ни горящего сейчас в костре мышиного трупика, ни уже превратившихся в черную золу золотисто-рыжих волосков.

Через несколько дней Хосефа послала Бьянку в деревеньку купить кое-чего из еды. Старушка, у которой Бьянка всегда покупала куриные яйца, как раз угощала пирогом сына, служившего конюхом в замке Азуэло и пришедшим навестить мать. Хлебосольная хозяйка пригласила к столу и девушку. Конюх, то и дело проходясь плотоядным взглядом по стянутой корсажем груди Бьянки, рассказал, в числе прочего, о том, что жена молодого господина донья Агнесс выпала из окна да и разбилась насмерть. Отпевали ее почти тайно - даже слугам запретили присутствовать на заупокойной мессе, которая, к слову, и закончилась что-то больно скоро.

- Так что слух пополз - отец Бенедикт наш отказался ее отпевать, так неотпетой и положили. И в склепе-то ее не клали, как обыкновенно, а под плиту сунули, - конюх испуганно перекрестился, и старушка-хозяйка последовала его примеру.

- Наши-то все, можно сказать, рады. Грешно худо говорить о покойниках, да только хорошего об этой… сказать вовсе нечего, - продолжал конюх. - Молодой-то хозяин с лица спал, как тень бродит по замку. Сказывают, он с тем приезжим чернецом вдрызг разругался, так что лишь заступничество доньи Кристабель спасло его от гнева… - конюх оглянулся на вошедшую в домишко курицу так, будто она могла подслушать его, - от гнева святой инквизиции.

***

Конюх вовсе не был бездушным и говорил лишь о том, что происходило в действительности. Да если бы тебе, досточтимый слушатель, привелось попасть в замок Азуэло после того, как было спешно похоронено бедное грешное тело Агнесс Арнольфини, ты бы немало удивился той сдержанной радости, которая воцарилась среди челяди после столь печального события. Супругу молодого господина, своенравную, порой и заносчивую донью Агнесс, слуги не слишком любили. К тому же она была итальянкой, а все итальянки, как известно, блудницы и знаются с нечистым, который и помогает им поддерживать их бесовскую красоту. Особенно же возросла эта нелюбовь после смерти маленькой Лусии, как называли несчастную служанку. Так что ужасную смерть доньи Агнесс челядь приняла как кару Господню на голову нечестивой итальянки.

И Стефано, прибитый, придавленный к земле страшной тяжестью, не мог найти себе места, ощущая то облегчение, с каким восприняли смерть Агнесс. Все, даже его отец. Лаццаро Арнольфини скорбел по невестке лишь в той мере, в какой это полагалось приличиями. В остальном же он все время посвящал хозяйству и укреплению своего пошатнувшегося после бегства де Бомона положения. Стефано подозревал, что отец уже направил депеши и Аграмонам, и королю Наварры, но это его не волновало. Все валилось из рук, он решительно не мог понять, чем настолько прогневили они с Агнесс судьбу, что на них свалилось и продолжает валиться столько несчастий.

В таком мрачном состоянии духа Стефано сидел в своем рабочем покое. Ничто не занимало его, ни занятия механикой, ни чтение, ни наблюдения за полетом птиц. Ни даже охота, на которую звал его отец. Лаццаро с приходом апреля как будто очнулся от зимней спячки - солнце, которое теперь светило в свою полную силу, быстро согревало землю и насыщало ее своей золотой силой, действовало и на его старые кости и дряблые мышцы. Лаццаро казалось, что он помолодел, и беременность молодой жены внушала ему уверенность в своих силах. А сын его, напротив, как будто постарел годами.

Сегодня день был так ясен, что Стефано решил сделать над собою усилие и стряхнуть этот покров безнадежности, упавший на него, будто липкая паутина. Он вышел во внутренний двор, половина которого так и сияла на солнце, а вторая половина купалась в прохладной тени. Отец с утра уехал на охоту, и стражники и челядь, очевидно, чувствовали себя гораздо вольготнее.

- В таком случае, я не поеду сегодня гулять, а ты сможешь заняться ее ногой. Ступай, - услышал Стефано голос доньи Кристабель. - Посижу тут, на галерее.

- Займусь, займусь, скоро скакать будет ваша Диана. Только вот нехорошо, ваша милость, свежо, как бы не продуло вас, - отвечал ей почтительный голос конюха. Так заботливо челядинцы говорили с одной только Кристабель, и Стефано почувствовал тихое раздражение.

- Доброго дня, дорогая матушка, - обратился он к Кристабель с насмешливой почтительностью. - Прекрасный денек, не правда ли?

- И вам доброго дня, дорогой сынок, - к его удивлению, Кристабель поддержала шутку. Они заговорили о чем-то отвлеченном, и Стефано купался в этой беседе, словно в теплой реке, оттаивая, отогреваясь. Он был очень похож сейчас на тетерева во время весеннего тока - не видел и не желал видеть ничего вокруг себя.

Чего уж тут хорошего, скажешь ты, досточтимый слушатель, если пасынок наедине беседует с мачехой, которая ему самому едва ли не ровесница. И это “едва ли” означает, что она моложе пасынка на год или два. Всяко бывает, отвечу я, всяко. Но уж тут-то, в этот весенний радостный день, не могло бы и речи быть ни о чем непристойном - в этом ты мне поверь. Однако же едва успел вернуться из короткой отлучки Лаццаро Арнольфини, едва успел переменить одежду и в обыкновенной своей отрывистой манере ответить на расспросы молодой жены - как уже призвал сына. О чем говорили наедине старший и младший Арнольфини, достоверно неизвестно. Однако слуги - те, конечно, шептались о всяком. В том числе и о том, что Лаццаро обвинил сына в попытке домогательств к его, Лаццаро, жене.

Во всяком случае, один из слуг клялся и божился, что слышал истошный визг Арнольфини-старшего “Паскудный похотливый стервец! Ты смел… ты смел…”

Старик отходчив, шептались повар и начальник стражи. Мало кто сомневался в том, что уже к утру Арнольфини-старший одумается и простит сына. Однако к утру Стефано Арнольфини бесследно исчез из замка. Стражники у ворот говорили, что выехал молодой господин на своем гнедом, лишь забрезжил рассвет - сказав, что хочет развеяться. Стражники слыхали о ссоре отца с сыном и не удивились ночной прогулке. Да и поклажи, такой, чтоб приметна была, они не увидели, оттого мысль, что сеньор Стефано может не вернуться, им даже не пришла в голову.

Однако Стефано не вернулся ни к завтраку, ни к обеду, ни к ужину. В его рабочем покое, куда вечером ворвался Арнольфини-отец, было чисто прибрано, а в полках с книгами зияли провалы. Но самое главное - из тайного покойца, о котором не знал никто, кроме самого Арнольфини и его сына, пропал ларец с драгоценностями. Об этом кипящий гневом Лаццаро вечером сообщил своей жене. Кристабель, в глазах которой старый Лаццаро не без удовольствия заметил ужас, бросилась перед ним на колени и умоляла не гневаться на нее, умоляла не винить ее в несчастье с сыном.

- Вставай, - Арнольфини был доволен страхом жены. Страх ее внушал ему доверие. - Ты все время была на глазах, не думай, что у меня нет своих глаз везде в этом замке. Иначе я не стал бы оставлять тебя тут одну вместе с этим… - он прервался, отхлебнул вина, услужливо налитого Анхелой, но вспомнив о сыне, снова задрожал от гнева.

- Молю, успокойтесь, супруг мой, - тихо проговорила Кристабель. - Вы устали.

- Да-да… я устал, - пробормотал Лаццаро, улегшись на кровать и с удовольствием смотря, как жена стягивает с его ног сапоги. - Устал… да… прикажи седлать… ужин…

Последнее он бормотал, уже погрузившись в сон.

В ту же ночь выкатившаяся на небо полная луна была единственной свидетельницей разговора, весьма странного для ушей непосвященных .

- Но что было причиной ее безумию? - шептал женский голос.

- Не знаю, - отвечал мужской. - Да и какая разница теперь. Что случилось - то случилось. Я думал, монах в первую очередь заметит эти… механические игрушки.