Abyssus abyssum (СИ)

- Полагаю, ничего греховного нет в изучении природы. В том числе и природы человеческой, - заметил отец Франциск, и Стефано похолодел - никто, кроме Агнесс, не знал, что у него имеются несколько превосходно иллюстрированных анатомических атласов, а также копии рисунков Леонардо, где изображались внутренние органы человека. Однако монах более не сказал ни слова об анатомии, углубившись в изучение последнего детища Стефано - модели катапульты с приводным механизмом нового типа.

- Это лишь модели, но я не оставляю надежды когда-нибудь воплотить их в настоящем размере, - не зная что сказать, пробормотал Стефано. Он все более чувствовал себя мальчишкой, к игрушкам которого проявляет - или же только изображает - внимание взрослый человек. Но монах понимающе кивнул.

- Леонардо да Винчи, как вам, возможно, известно, служил военным инженером в войске Чезаре Борджиа, - внимательные глаза отца Франциска, два черных аркебузных жерла, хлестнули коротким выстрелом-взглядом.

- Да, я слыхал о том, - наклонил голову Стефано. Неужели это и было целью визита странного монаха - зловещий командующий короля Наварры, сгинувший, по слухам, под Вьяной? Но он, Стефано, даже ни разу не видел Борджиа.

- Муж есть глава жены, сеньор Арнольфини, - неожиданно проговорил отец Франциск. - И, как любой привилей, это налагает на мужа обязанности. Духовное руководство, забота о том, чтобы жена пребывала в чистоте и должном окормлении. Прискорбно, что я вынужден говорить с вами о столь простых и очевидных вещах.

Отец Франциск смерил его суровым взглядом - едва можно было поверить, что этот же человек служил сегодня праздничную мессу с выражением благостным и умиротворенным, будто и в самом деле видел и ангела Господня, и Пресвятую деву, которой тот самый ангел возвещал благую весть.

- Когда в последний раз ваша жена была у исповеди, сеньор Арнольфини? - резко спросил отец Франциск.

- Как вы смеете… - вскипел Стефано, но непроницаемый, исподлобья взгляд доминиканца и нарочито тихий хрипловатый голос его глушили в нем все мысли, оставляя лишь страх. За Агнесс и за себя.

- Я взял на себя обязанность, которую пристало бы нести отцу Бенедикту, вашему замковому капеллану, и которой он по мягкосердечию и из уважения к вашей, сеньора этого замка, воле не выполняет.

- Моя жена нездорова, - упрямо опустив голову, пробормотал Стефано. - И отцу Бенедикту это хорошо известно.

- Неужели же недуг лишает ее духовного окормления? Пастырского наставления? Возможности покаяться, очистить душу - за которым, возможно, по неизреченной милости Господней, последует и очищение тела от недуга. Ибо недуги телесные находятся в неразрывной связи с недугами души…

Из окна донесся звон колокола.

- Подумайте о моих словах, сеньор Арнольфини. - Отец Франциск поднялся и, не прощаясь, покинул комнату. Стефано же так и остался сидеть, стараясь справиться с тем ощущением тоскливого ужаса, которое оставила в нем беседа с доминиканцем.

Как ты, должно быть, успел понять, внимательный слушатель, Стефано уже давно не веровал в Бога по-настоящему. Все, что осталось от его детской веры после университетской науки, было сметено цинизмом отца. Да и сама жизнь его была столь полна наукой и заботами насущными, что для Бога попросту не находилось места.

Ночью Агнесс была непривычно тиха - не было безумного бормотания и взрывов смеха, которые порой просто пугали Стефано. Не было бесконечных обрывков страшных фраз, не было этой тихой жуткой улыбки, которая почти не сходила с лица Агнесс с того дня, как погибла служанка. И в душе Стефано проросла и окрепла надежда - что если чудеса, о которых все время долдонят монахи, и впрямь случаются? Что если и вправду есть Некто, кому не безразлична жалкая человеческая жизнь…

- Мне кажется, он обрубил мои крылья, - сказала Агнесс, когда за ставнями забрезжили утренние полоски света. - Обрубил.

Она говорит о Мартине, понял Стефано. А Агнесс продолжала рассказывать - то, чего не рассказывала еще никогда. Она казалась сейчас совершенно нормальной, не безумной и не злобной. Она была такой, какой Стефано еще никогда ее не видел - из ее уст тек ровный, медленный и словно бы полусонный рассказ обо всем, что пережила она в банде наемников, обо всем, что видела и что делала. Стефано зажмурился.

- Почему ты говоришь это мне только сейчас?

- Он обрубил мои крылья, - спокойно, как неразумному дитяте, повторила Агнесс. - Начало искупления, сказал он. Я хочу вернуть их, мои крылья. Ты должен помочь…

“Прекрати! Довольно!” Ничего Стефано не желал в этот миг так, как этого. Она раньше почти ничего не рассказывала, понял он. А сейчас… Рассказ Агнесс тек неспешно и мучительно - так обрывают прекрасную розу, лепесток за лепестком, пока не останется жалкая сердцевинка с чахлым венчиком семян.

- Я увидела, как он вылезает из каминной трубы, - говорила Агнесс. - И потом я повернула тебя спиной, так чтоб ты его не заметил. И ты не заметил. И никто не заметил.

- Довольно! Замолчи! - Еще миг, и он ее ударит, свалит на землю и изобьет… изобьет так, что это кукольное личико уже никогда не будет кукольным.

Он вылетел из спальни - в одной нижней сорочке, босой, едва не свернул шею на крутых ступеньках. Сбежал по лестнице вниз - слуги уже поднялись, в кухне слышалась возня, перестукивание посуды и разговоры.

- Вина! - рявкнул Стефано. Едва не вырвав кувшин у испуганного слуги, он бросился наверх, по винтовой лестнице - туда, где уже не было покоев, где лишь узкие амбразуры выходили на отроги гор, поднимали над землей. Выше была только сама башня, окаймленная правильными четырехугольными зубцами.

Это надо осмыслить, шептал Стефано. У него не было жены. У него никогда ее по-настоящему не было. Отчего же сейчас так больно - будто это тот самый наемник, Мартин, хлестнул его по лицу и стоит, ухмыляется, зная, что у Стефано не достанет ни сил, ни храбрости ответить. Их история с Мартином не кончена. Стефано сел на край бойницы - из нее виден был только кусок дороги слева и уходящие вниз утесы, которые дальше сливался со скалистыми горными отрогами. Самая защищенная сторона замка. Прохладный утренний воздух, вино, которое он пил как воду, прямо из кувшина, пьянили, было одновременно горько и как-то безнадежно.

Вот сейчас бы закрыть глаза, как в детстве, - а потом открыть, и все плохое исчезнет. Все будет как прежде - маленькая служанка будет жива, а он больше ни на мгновение не оставит Агнесс одну.

Край солнца, видно, уже показался из-за горизонта - края гор зажглись расплавленным золотом. Чьи-то шаги прошелестели по лестнице, но Стефано даже не повернул головы. И почти тут же ударил к заутрене колокол. В их замковой церкви колокол был один, маленький и жалкий, но в такие ясные холодные утра горы отражали звон колоколов крохотного монастыря милях в десяти от замка, и он доносился долгим протяжным отзвуком, будто подтверждая правоту замкового звонаря. Уж конечно, со злобой подумал Стефано, в присутствии этого черного пронырливого доминиканца звонарь постарается выказать столько благочестия, сколько им в Азуэло и не снилось.

- Я очистилась! У меня снова есть крылья! - раздалось откуда-то сверху. - Я лечу!

Что-то белое стремительно пронеслось мимо амбразуры и спустя мгновение раздался удар - Стефано показалось, что от него вздрогнул весь замок, содрогнулся до основания от той силы, которая впечатала хрупкое тело в плиты двора. “Крылья… обрубил крылья…” Только теперь Стефано понял, что Агнесс вовсе не имела в виду Мартина.

***

Утром, приоткрыв глиняный низкий сосудец, хранившийся в углу средней полки, Бьянка увидела то, чего ждала уже несколько дней - мышь, устроившая гнездо в свитом кольцом жмуте сена, лежала вверх лапками, холодная и застывшая. Бьянка глубоко и облегченно вздохнула, улыбнулась довольно.

Хосефа по своему обыкновению не стала хвалить ее, лишь кивнула, заметив ее довольное лицо.

- Все это нужно теперь сжечь, - заметила Хосефа, как бы между делом. - Сосуд же разбить и закопать там, где бы его никто не нашел. И действо можно считать законченным.