Фазы неизбежности (СИ)

Сила и бессмертие издревле привлекали человечество, являясь эдаким «запретным плодом», до которого оно пыталось дотянуться любыми возможными путями. И в каком-то смысле тот человек и впрямь получил желаемое, вот только, как это всегда и бывает при сделках с демонами, запретный плод оказался не столько сладким, сколько червивым. К тому же результат этой сделки для продавца оказался в тысячи раз более выгоден, нежели для незадачливого покупателя, вместо тучной коровы приобретшего чумную скотину, которая не только издохла сама, но перед этим ухитрилась еще и заразить остальное стадо. На протяжении тысячелетий немертвые, почти неуязвимые, условно бессмертные и наделенные возможностями, в разы превосходящими человеческие, проливали живую кровь, плодя себе подобных и отправляя в вотчину коренных обитателей изнанки все новые и новые «проклятые» души. Эдакий вечный энергетический конвейер, механизм работы которого, несмотря на усилия людей, во все времена пытающихся избавиться от проблемы вампиризма, так и не удалось ни сломать, ни изменить. И церковники, и Орден, надо признать, терпели в войне против нежити сокрушительное поражение — сколько бы ни было уничтожено их стараниями разнообразных тварей, включая и вампиров, извести их окончательно не получалось.

Совершенствуя технику и навыки истребления конкретных представителей нечисти, человечество в мире Нази скорее держало круговую оборону, нежели вело наступление на силы противника.

Ну а мир, в который занесло Дарэм после ритуала, убаюканный промежуточной победой и длительным затишьем за крепостными стенами, похоже, и вовсе пришел к выводу, что все оппоненты погибли. А точнее, что все истории о некогда осаждавших цитадель врагах — страшные байки, годящиеся разве на то, чтобы пугать ими маленьких детей.

Как и говорил когда-то граф, который, несмотря на кажущийся весьма уединенным образ «жизни», на протяжении почти трех веков внимательно наблюдал за миром вокруг себя, к началу девятнадцатого столетия большинство людей стало считать вампиров не просто выдумкой, а выдумкой интригующей, привлекательной и будоражащей воображение. В библиотеке Кролока хранилось тому прямое доказательство в виде экземпляра первого издания «Вампира» за авторством Полидори, которое Их Сиятельство иронично именовал «началом погибели рода людского» (1).

В каком-то смысле, местная Инквизиция стала орудием не столько искоренения, сколько эволюции немертвых — уцелевшие в бойне с храмовниками вампиры были самыми дальновидными представителями своего племени. Позволив людям и дальше считать, будто они пару веков назад одержали безоговорочную победу, вампиры отступили в тень, обделывая дела куда более тихо и расчетливо, не привлекая к себе излишнего внимания. Они ждали. И покуда человечество беспечно грезило, «конвейер» продолжал свою работу.

Так что, столкнувшись с необходимостью внести изменения в саму суть системы, возраст которой исчислялся несколькими тысячелетиями, Дарэм никак не могла отделаться от ощущения, что она, должно быть, окончательно обезумела, ввязавшись в заведомо провальное дело.

Еще никогда, пожалуй, Нази так остро не жалела о том, что в свое время избрала для себя путь практикующего некроманта, а не осталась при Ордене в качестве ассистента одного из мастеров-аналитиков, которые как раз и занимались глобальными исследованиями такого рода вопросов. Тогда она, по крайней мере, знала бы, с какого бока вообще стоит подступаться к решению задачи. Однако сетовать на судьбу, а заодно и на собственный выбор специализации было уже слишком поздно, поэтому Дарэм поступила именно так, как поступала с любой свалившейся ей на голову проблемой, чаще всего представляющей из себя необходимость загнать обратно за грань то, что загоняться за нее категорически отказывалось. То есть отодвинула подальше паническую мысль, что шансов на успех у нее не больше, чем у щенка таксы в схватке с росомахой, и решила действовать по обстоятельствам.

Рассудив, что любой практике должна предшествовать теория, она поинтересовалась у графа, не делал ли он, случаем, хоть каких-то заметок в процессе своих изысканий…. И почти на три недели застряла в своей комнате в обществе двух десятков аккуратно пронумерованных, исписанных мелким почерком тетрадей, содержащих записи фон Кролока обо всех его исследованиях, начиная с тысяча шестьсот сорок третьего года.

В какой-то момент Нази и вовсе забыла, ради чего взялась копаться в графских «лабораторных журналах», с интересом читая то, что могла бы назвать очень подробными мемуарами. Такими же своеобразными, как и тот, кто их написал. При всем желании это нельзя было назвать личными дневниками — только рабочие записи и факты, исключающие любые эмоции, или пространные размышления — однако Дарэм неплохо умела читать между строк. И временами меняющийся почерк, внезапные провалы длиной в несколько лет, а то и десятилетий, появлявшиеся между заметками, перечеркнутые фразы, вырванные страницы и целые абзацы, обведенные выцветшими от времени красными чернилами, сообщали ей весьма многое о мировоззрении и настроениях Кролока в разные периоды его посмертия. А еще каждая такая тетрадь была буквально испещрена пометками, явно оставленными гораздо позднее оригинальных записей. Самой часто встречающейся среди них было лаконичное «опровергнуто», которое ярко отражало не только графские неудавшиеся опыты, но и движение прогресса, поскольку по мере развития человеческой науки многие изначальные представления Кролока попросту устаревали. Сквозь страницы рабочих журналов наблюдая за тем, как раз за разом заново выстраивает для себя картину мира личность, появившаяся на свет во времена, когда теория миазмов не подвергалась сомнению, а человечество еще тридцать лет назад верило в то, что Земля является центром вселенной, Дарэм невольно проникалась уважением к силе и настойчивости этой самой личности. А знакомясь с сутью экспериментов, которые фон Кролок проводил на своих инициированных подопечных, на смертных и, чаще всего, на самом себе — еще и благоговейным ужасом. Воистину исследовательский потенциал и пытливость графского ума впечатляли, равно как и его научная беспощадность, судя по записям, достигшая своего пика к первой четверти восемнадцатого века. Именно на это время пришлись самые «смелые» и самые бесчеловечные эксперименты Кролока в области менталистики, которые, судя по записям, стоили дюжине смертных здравого ума, а то и жизни, обрывавшейся не от вампирских клыков, а от тривиального кровоизлияния в мозг. Впрочем, заметки о графских исследованиях в сфере не ментальной, но физиологической впечатлили Нази гораздо сильнее. Даже зная, что немертвые способны контролировать нервные окончания, а, следовательно, практически не испытывать боли от серьезных травм, Дарэм с некоторым содроганием ознакомилась с сухим отчетом Кролока о поэтапном отращивании вампиром отрубленной руки. Причем отрубленной дважды — незадолго после трапезы, а затем — в самом конце срока воздержания. Глубокомысленное «считать доказанным, что скорость регенерации напрямую зависит от сытости», выведенное в качестве резюме, выглядело действительно устрашающе. Особенно, если учесть, что этот эксперимент граф проводил на себе.

Впрочем, начиная с девятнадцатого столетия эксперименты графа начали носить характер куда более мирный, и Нази, по зрелом размышлении, списала такие перемены на появление в «жизни» Их Сиятельсва приемного сына. Который со временем все же оказал на отчима благотворное влияние, несколько смягчив его окончательно растерявший в веках большую часть человечности характер.

И Дарэм, получившей за эти три недели информации о высших вампирах больше, чем, должно быть, все аналитики Ордена за сотни лет исследований, оставалось только смутно сожалеть о том, что фон Кролок, в полном соответствии с прижизненным положением, в свое время строил светскую политическую карьеру, тем самым, возможно, лишив этот мир чертовски талантливого ученого.

«Вы хоть представляете, насколько ваши записи бесценны? — обращаясь к ментальной связи с графом, мысленно поинтересовалась она, укладывая в стопку предпоследнюю тетрадь. Последняя, исписанная лишь на четверть, хранилась в ящике графского стола и была посвящена в основном самой Нази. — Да Орден даже за один из этих журналов вас бы озолотил, а уж за весь комплект…»