Игра на двоих (СИ)

Она протягивает мне несколько исписанных листов бумаги, но я, даже не взглянув на идеально ровные строчки, разрываю договор и бросаю обрывки через плечо. Комната наполняется шорохами от разлетевшихся по полу белых клочьев. Вот теперь Койн недовольна. Вот теперь в её голосе слышится упрёк.

— Честное слово, Генриетта, ты как ребенок! Вцепилась в одну игрушку, забыв обо всем на свете, и не хочешь даже думать ни о чем другом!

«Хеймитч — игрушка?», — я напоминаю себе о том, что эта женщина не знает, какие отношения связывают… связывали нас.

— Ты должна заботиться не только о других, но и о себе.

«О, так вы собираетесь убить меня, если я откажусь подчиняться? Отлично. Можете начинать. Сопротивляться не буду, обещаю.»

— У тебя впереди целая жизнь. И война, которую нужно не только пережить, но и выиграть.

«Нужно? Кому? Моя война окончена. А вы… Хоть грудью на амбразуру бросайтесь, мне плевать.»

— Может, скажешь что-нибудь?

Бросаю на неё вопросительный взгляд. «Я и говорю.» Она встаёт.

— Тебе нужно время, я понимаю.

«Но у нас его нет, да?»

— Буду ждать тебя в Штабе.

«Не ждите, я не приду.»

Женщина протягивает ко мне руку, пытаясь погладить по голове. Я отшатываюсь так резко, что чуть не падаю со стула. Койн вздыхает и наконец уходит.

— Мне жаль, Генриетта. Правда жаль, — напоследок говорит она. — Я знаю, что значит терять близких.

«Возможно. Но сейчас вам жаль потерять не человека, а символ революции, о которой вы заботитесь так рьяно, словно это ваш ребёнок. Вы сами как ребенок, госпожа Президент. Только игрушки у вас более взрослые.»

Хочется спать. Разве уже ночь? Встаю из-за стола, делаю два шага в сторону, падаю на койку. Зарываюсь лицом в подушку и забываюсь глубоким сном. Засыпаю, не переставая спрашивать себя, что в Койн настоящее — показное бессердечие или глубоко спрятанная сердечность?

Я открываю глаза с ощущением, словно выбралась из глубокой ямы. Тру кончиками пальцев лоб, поднимаю голову, сажусь на смятой постели. Растерянно оглядываюсь, гадая, почему я уснула в униформе и ботинках и проснулась не по звонку будильника. А затем в голове проносится двусложное «Хей-митч», и меня с головой накрывает волна боли. Чувства возвращаются, обостряются и сводят с ума.

Плохо помню, что происходит дальше. Кажется, я громко, душераздирающе кричу, пока не охрипну, и бросаю в стену все, что попадается под руку, и бьюсь об нее сама, и выкручиваю лампочки, грязно ругаясь и поминутно дуя на обожженные пальцы, и разбиваю высокое стоячее зеркало в углу, а затем прыгаю на осколках, пытаясь раздавить их, и, наконец, не боясь порезаться, опускаюсь на пол и сворачиваюсь клубком, обхватив голову руками.

Я не знаю, где и что у меня болит, но готова на все, чтобы избавиться от боли. Она везде — пульсирующая в висках, звенящая в голове, давящая в груди, ноющая под ребрами, тянущая в животе, колющая в пальцах. Кто-то — все тот же невидимка — рвет меня на части, распиливает и ломает кости, сдирает кожу, кромсает внутренности, толкает то в холод, то в жар, выворачивает наизнанку и завязывает в узел. И не перестает повторять «ты одна, он не придет, он не вернется, никто вас не спасет, никто не поможет». Я забираюсь обратно в кровать, натягиваю одеяло на голову, сжимаюсь в комок и мечтаю уснуть, потерять сознание, умереть.

Проходит неделя. Вторая. Третья. Седьмое, восьмое, девятое и так далее сентября. Понедельник, вторник, среда и другие им подобные дни. Я теряюсь в их бесконечной серой череде. Теряюсь ото всех, от всего мира и не хочу находиться и возвращаться.

Это смешно, странно и отвратительно: твоя жизнь разрушена, твое время остановилось, твой мир разбит вдребезги, но твое тело живет само по себе, как ни в чем не бывало. Оно не собирается стать жертвой твоего траура и позволить тебе уничтожить его. И я, повинуясь потребностям этого самого тела, продолжаю есть, пить, спать, принимать душ.

Истерик больше не случается, и безразличная пустота вновь распахивает свои объятия мне навстречу. Я с радостью принимаю ее приглашение. Три раза в день в мой отсек доставляют еду, наверняка по приказу Президента Койн. Я ем прямо на полу, у входной двери. Мои дни проходят одинаково: просыпаюсь утром, иду в ванную, переодеваюсь, завтракаю, сажусь за стол и замираю в таком положении до обеда. После него — все то же самое, до ужина. Затем — полчаса горячего душа: мне все время холодно, и я больше не экономлю воду. Ложусь рано: короткая стрелка часов указывает на восемь, длинная — на двенадцать. И поскорее засыпаю, предвкушая встречу с Хеймитчем.

Ментор молча входит в отсек и садится на постель рядом со мной. Мы болтаем ногами в воздухе, задевая облака, на которых стоит кровать, и разговариваем ни о чем. Он улыбается мне открыто и спокойно. На его лице нет морщинок, а в волосах — седины. Я целую его в губы, но поцелуй выходит безвкусным, как овощное рагу, которое накануне мне принесли на ужин. Как только раздается трель будильника, мужчина покидает комнату и меня. Наши встречи больше напоминают тюремные свидания, и все же мне не хочется, чтобы они происходили так редко и заканчивались так быстро. Я краду снотворное и шприцы из госпиталя и, когда боль становится совсем невыносимой, делаю внутривенный укол и почти мгновенно ухожу в царство Морфея. Ну, или на небо — называйте, как хотите.

А днем ко мне приходят живые. Рубака садится на пол у кровати и смотрит на меня виноватым взглядом. Я говорю ему всего одно слово:

— Отдай.

Заржавевший после долгого молчания голос звучит хрипло и грубо. Друг достает из кармана темную от засохшей крови подвеску и протягивает мне. Он пытается коснуться моей руки, но я все так же беззлобно выдергиваю пальцы из его огромной шершавой ладони. Теперь по вечерам я развлекаю себя тем, что раскачиваю перед глазами сразу две подвески. Тонкие цепочки моментально запутываются, привязывая волка к волчице. Где-то между ними, в переплетении серебряных нитей, прячется их ребенок. На глаза наворачиваются слезы. Простите. Я не спасла своего волка. И убила нашего волчонка.

Мама нерешительно заглядывает в комнату и осторожно начинает:

— О, Этти, мне так жаль…

Не надо, я в порядке. Отмахиваюсь от ее слов сочувствия, даже не обернувшись.

Эффи крепко обнимает меня, гладит по волосам и заливает мою униформу слезами. Ей тоже горько. Она знала Хеймитча намного дольше, пережила с ним ничуть не меньше, чем все мы вместе взятые, и любила так же сильно, пусть просто как друга и пусть никогда не признаваясь в этом. Наверное, поэтому я позволяю ей продолжать плакать у меня на плече и даже обнимаю капитолийку в ответ. Мы — его семья. Он — неотъемлемая часть наших жизней.

Я не хочу знать, что сейчас происходит в Дистрикте, но Койн приходит каждый день в одно и то же время, садится на стул напротив и пытается вернуть солдата Роу к жизни, вываливая на него тонны новой информации, лишь отдельные, крошечные частицы которой вызывают что-то вроде интереса. Когда я узнаю о том, что случилось с Питом и как он пытался задушить Китнисс, из горла вырывается громкий, дикий, безумный смех. Во взгляде женщины проскальзывает тень удивления, но я не считаю нужным объяснять свою реакцию на эту новость. Я потеряла Хеймитча, Эвердин — своего солнечно-доброго мальчика с хлебом. Койн предлагает мне навестить Сойку в госпитале, но я лишь презрительно фыркаю в ответ. И она в очередной раз уходит ни с чем. А я ложусь спать.

Несколько дней спустя у меня вдруг возникает желание выбраться наружу. Меня душит затхлый воздух маленькой комнаты. Спрятав под матрас оставшиеся ампулы с лекарством, зачем-то застегиваю на запястье коммуникаф, и выскальзываю за дверь.