Темные дни, черные ночи (СИ)

И делает шаг назад, пропуская младшую Де Виль на кухню.

Мадлен слишком резко, выдав свое волнение, поднимается, буквально подхватывается со своего места, приковывая вновь взгляд на дочери…

…которая вот уже несколько мгновений стоит, замерев в нескольких шагах от стола и скрежещет зубами от безумной злобы, охватившей ее в миг :

- Ты? Какого черта ты здесь делаешь,.. – наконец, срывается с ее уст, венчаемое вопрос, венчаемый особо ядовитым, брошенным словно плевок в лицо – дорогая мамочка?

========== Глава 64. Мама, довольно. ==========

Холодная сталь глаз прожигает насквозь. Круэлла Де Виль не была бы собой, не умей она по-настоящему ненавидеть. Она сидит, демонстративно-показательно расправив плечи (о, конечно же, ей никогда не забыть, как мать била за сутулость по этим самым плечам), и, глубоко затягиваясь, курит в потолок.

Наблюдать за Мадлен, вцепившейся в стол и боящейся поднять взгляд, дабы встретится с холодной прожигающей насквозь сталью ее глаз, оргазмически приятно. Мадлен приползла сюда без своего извечного триумфа, горечь которого ее дорогая доченька чувствовала ожогами боли под кожей долгие годы своей юности взаперти, нет. Теперь это – неудачница, заблудшая душа, горящая в аду и наверняка, кричащая так, что даже Дьявол ей сочувствует. Она сидит на самом краюшке стула, боясь посмотреть Круэлле в глаза, зная, что утонет в этом взгляде, и кусает губы до крови. Нетронутый почти кофе давно остыл, раннее утро сменилось приливом солнца, а они все так же сидят втроем на кухне вот уже несколько часов и молчат.

Румпельштильцхен. Круэлла переводит взгляд с изучения матери, которая, кажется, постарела и подурнела, на него. Темный здесь с того самого момента, как она вошла в кухню, не покидал их ни на миг. Изредка вставляет пару ничего не значащих слов, обменивается с ее матерью парой ничего не значащих фраз, сказанных из чистой вежливости, исподлобья наблюдает за нею, Круэллой Де Виль, вероятно, ожидая, когда же грянет гром.

Грома не будет, зря надеется. Мать изломала пальцы и искусала губы, ее шумное, больное дыхание вырывается нестройным рядом из груди, Темный осторожно бросает один за другим взгляд на Круэллу, полный иллюзий того, что все контролирует. Бедный Голд, он так и не понял за столько лет, что ей удается то, что не дано никому - обыграть его. И что она всегда, или практически всегда, его обыгрывает.

Она его ненавидит. Даже жгучая любовь, какую испытывает долгие годы, не мешает этой ненависти рассветать, подниматься в груди, в душе и сердце. Она его до смерти, люто, до колик в животе ненавидит.

Первым порывом было орать, колотить его в грудь, исцарапать ему лицо, разорвать на части, искусать, испепелить взглядом, превратить в кучу пепла, когда увидела стоящую на пороге их дома мать. Саму Мадлен же просто хотелось проклинать – неустанно, снова и снова повторяя проклятья, как мантру. Руки дрожали, она даже не пыталась скрыть этого, когда держала нож, намазывая сэндвич ореховой пастой.

Первым желанием было протаранить эти два тела – живое и мертвое, воскресшее на несколько часов, чтобы прийти к ней за прощением, за искуплением, все до единого патрона растратить на них, а потом любоваться результатами своей работы, не выносить трупы, пока они не начнут гнить и пока смрадный запах не станет слышан в мэрии Сторибрука.

Но Круэлла не была бы собой, доверяй она первым порывам. О нет, дорогая, ЛЮБИМАЯ мамочка если и научила ее по-настоящему чему-то хорошему, так это ждать. Затаившись, выжидать своего часа, самого удобного момента для того, чтобы нанести удар. Чердак, где она томилась долгие годы, был лучшей тренировкой ее способности терпеть и в конце концов, она стала у Де Виль-младшей сродни таланту.

Видимо, ни Голд, ни драгоценная Мадлен так этого и не поняли, раз одна еще не изъявила желания удалиться, а второй не решил сопроводить ее туда, откуда привел.

… Обжигающе-холодная сталь глаз испепеляет обоих, двоих одиноких безумцев, пригревшихся на этой кухне. Глупцы. Ее безумие затмит любого, но, кажется, придется и это объяснять на практике, снова и снова. Глупые, глупые люди.

Она погружается в сладостные мысли финальной битвы, как иные ныряют в морские волны, тонет в них, словно в море, как вдруг…

Легчайшее прикосновение к коже заставляет ее вздрогнуть и опомниться. Ну да. Они в доме Темного, на кухне, пьют кофе. Действительно. Ей не приснилось. Она смотрит на руку, что осторожно трогает ее ладонь – смотрит странным, потерянным, казалось бы, пустым взглядом, будто бы не понимает, что происходит, чего от нее хотят. А может, правда, не понимает.

Одно ей известно точно – в этот момент, когда мать дотронулась до ее ладони и та мгновенно дернулась, готовая сжаться в кулак, но остановленная в последнюю секунду усилием воли, она вся превратилась в сонм запахов, ощущений и звуков. Она теперь – как сторожевой пес, охраняющий свои владения, как хищник, готовящийся к прыжку, чтобы растерзать намеченную, еще пока не заметившую его жертву.

Как маленький ребенок, из последних сил отчаянно старающийся не заплакать, когда ему больно и страшно.

Круэлла Де Виль разучилась даже дышать.

Взгляд матери поразительно жизненный для трупа и – о, как предсказуемо! – все еще вселяет в Круэллу почти что животный ужас. Эти ледяные голубые глаза, почти совсем как у нее, заставляют сердце Круэллы, и без того барахтающееся во Тьме, преисполнится новой порцией ненависти. Ненависть разливается в крови, выражаясь стуком в висках, почти огненной болью в мозгу, приливом месячных, которые не дают покоя уже почти неделю. Ненависть выделяется ядом с каждым дыханием, попадая матери на лицо и на щеки, заползая ей в рот.

Мадлен приоткрывает губы, едва удерживая стон, и звук ее голоса бьет Круэллу током, разъедает мозг где-то под коркой, изнутри.

- Прости меня, Круэлла. Прости, девочка.

Пять слов, только пять. Растянувшиеся во времени как пятьсот, и бьющие искрой, как целых пять тысяч. Пять слов, которых Круэлла (если быть честной) никогда не ждала. Пять чертовых слов, которые заставляют ее оцепенеть, плохо понимая, но явно предчувствуя, что будет дальше.

Исповедь? Хотела бы она услышать материнскую исповедь? Нет, вряд ли. Бога в душе Круэллы никогда не было, а Дьяволом была она сама. Так к чему длинные проповеди и красивые фразы, коль уж они просто не найдут места в ее душе?

Унижения? Хотела ли она хоть однажды увидеть, как мать унижается, становится перед нею на колени, возможно, кричит? Она это видела, с нескрываемой радостью, с каким-то почти оргазмическим чувством, сводящем живот в тугой комок, наблюдала за тем, как Мадлен умирает. Это было верхом ее унижения, остального Круэлле было не нужно.

И все же – она дарит ей один единственный, короткий, но абсолютно целенаправленный взгляд – глаза в глаза. И даже ладонь остается под материнской ладонью, хоть и сжатая в кулак, не спешит вырываться из тягостного плена. - Все, что я когда-либо делала – из стремления защитить тебя. Все, что я когда-либо совершала, я совершала из-за любви к тебе, – выдыхает мать единым порывом, и горько качает головой: - жаль, что ты никогда не понимала, что такое любовь.