Венгерская рапсодия

И это, безусловно, правда. Если бы даже Арти вонзили нож в живот, я сомневаюсь, чтобы он нашел, куда вставить Оу. Как будто он вообще не человек, и, хотя эта мысль кажется куда приятнее, чем «он тайно меня ненавидит», она тоже не особо греет.

Немногие захотят провести каникулы с роботом с Марса.

— Значит, ты в этом убежден, — говорю я, прекрасно понимая, что делаю: хочу быть уверенной, прежде чем достану обратно всю одежду, которую затолкала в чемодан, и окончательно передумаю. — Ты точно знаешь, что он не ненавидит меня?

Джеймс кивнул, один раз.

— Чертов А, крошка.

Конечно, слепой дурак бы понял, что Джеймс врет. Я знала, что он врет еще до того, как он рот открыл. И вот еще одна особенность Арти… даже через третьих лиц он соблазняет тебя обманчивым ощущением безопасности. Он здесь, занимается своими делами, тихий и странный, как обычно. Иногда вежливо вставляя реплику о погоде или местности, пока мы едем к Сильвер-Лейк.

А потом вдруг бам.

— Я не в восторге от поп-музыки.

Ну ладно, в этом ничего страшного нет, каждому свое. Думаю, что это могло прозвучать немного высокомерно от того, кто, кажется, только вчера выпустился из школы Лиги плюща, но это не самое худшее.

Самое худшее — когда это произносится тем неприятным, безразличным тоном через мгновение после того, как я попросила Люси сделать радио погромче, потому что мне нравится песня. И, конечно, это поп.

Это не игра моего воображения. Уверена, что нет. То есть кому еще могла быть адресована эта реплика? Именно я заговорила о музыке, и, хотя его слова прозвучали так, будто не были адресованы кому-то конкретно, я знала, что это не так.

Он меня ненавидит. Хуже того, он даже не может честно об этом сказать. Просто позволяет кидать колкости в мою сторону мурлыкающим, полуамериканским акцентом.

Он даже не смотрит на меня, когда говорит. Он сидит в футе от меня, в машинке Люси, сложив руки на массивной груди. Этот затуманенный взгляд бегающих, ни на чем не останавливающихся глаз, возможно, он вообще ничего вокруг не замечает, глядя в окно со стороны пассажира. Но он не смотрит.

Он просто дожидается, пока его слова смертельно меня ранят, и меняет предмет разговора. Говорит с Джеймсом или Люси, сидящими впереди, так, словно меня вообще не существует.

— Нам еще около часа ехать, да? — спрашивает он.

Это он так тему сменил? Или это очередная глава Большой Книги о Ненависти ко Мне?

Потому что у меня складывается именно такое впечатление, когда я без конца прокручиваю его слова в голове, глядя в свое окно. Он хочет выбраться из машины как можно быстрее, потому что я здесь, слишком близко. Возможно от меня перебегают плебейские платяные вши через напряженное молчание, которое вдруг воцарилось между нами, и не надо быть параноиком или невротиком, чтобы его почувствовать.

Оно просто здесь. Словно стена между нами, 70 футов в высоту и 200 в ширину. И чем больше я, пересиливая себя, стараюсь улыбнуться и сказать что-то ему приятное, тем больше эта стена становится. Словно даже эта стена видит мои жалкие попытки и ненавидит меня за них.

Поэтому я решаю: я просто перестану стараться.

Однако не стараться избегать его гнева вдвое сложнее. Во-первых, я должна в некоторой степени притворяться, что его здесь нет и он не смотрит на меня с огромным презрением. А во-вторых, он в буквальном смысле огромный, и не только в моей голове. На самом деле он такой большой, что иногда мне кажется, что он сидит у меня на коленях, хотя нас разделяет целая комната. Я почти физически ощущаю его тяжелый взгляд на щеке, когда говорю что-то, чего, как я знаю, мне не следует говорить.

Я это знаю еще до того, как произнести, но почему-то не могу удержаться. Я даже не пытаюсь воспользоваться этим новым: «Арти может идти на хрен». Слова просто срываются с губ, как бы рефлекторно.

Грубый, грубый рефлекс в ответ на заверения Люси, что она была бы счастлива, если б обаятельная кинозвезда недели читала ей хотя бы телефонную книгу.

— Он мог бы ее и мне почитать, — а потом доктор ударяет по коленке маленьким молоточком, и срабатывает рефлекс, — пока он ее читает мне прямо в вагину.

Честное слово, я даже не знаю, зачем вообще употребила слово вагина. Кроме того, между ног было куда безопаснее. Или даже киска … киска прозвучало бы куда приятнее, потому что неоднозначно.

А с вагиной уже никуда не спрячешься. Очень грубо и прямолинейно, и хотя от моих слов Люси фыркнула, а Джеймс закусил кулак, словно я худший человек на свете, это никак не ослабляло мрачного ощущения наличия между нами стены.

Она вырастала еще на 10 000 футов каждый раз, как я говорила что-то хоть немного неприличное.

— Я бы позволила ему читать телефонную книгу в мою штучку всю ночь, — так говорит Люси, потому что она милая; милая и хорошая, она не употребляет слово вагина.

А я — да.

— Я бы сказала, чтобы он не спешил с особенно сложными именами. Знаешь, возможно, он бы произнес их по буквам моему клитору.

— Мэллори, — говорит Люси, но она говорит это совсем не так, как глаза Арти, она посмеивается, и по ее губам можно прочитать я тоже.

— Что? Мой клитор правда глупый. Ему нужно полное и серьезное образование по вопросу произнесения некоторых невозможно длинных имен, особенно тех, в которых много Л . С Л — самые большие проблемы.

— Лично у меня большие проблемы с О , — говорит Джеймс и тянется за чипсами.

Ну, конечно, я заметила, как он по пути провел по руке Люси, но в этом нет ничего странного. Я имею в виду, что Люси сидит на полу прямо перед ним, и чипсы лежат почти у нее на коленях. Это ведь совсем невинно, не так ли?

—  О ? — переспрашивает Люси и морщит свое милое личико.

Ну, разумеется. Она как добрый, чистый ангел, посланный с небес. А я дьявол, который должен ей все объяснить.

— Он имеет в виду… знаешь, — говорю я, а потом я выдаю нечто похуже, чем весь этот разговор про вылизывание клитора буквами , и делаю это, не взглянув на Арти.

Я не могу смотреть на Арти. Между нами стена, не забыли?

Так что, в самом деле, нет ничего такого в том, что я изображаю, как делаю кому-то минет. Он меня не видит, когда я как можно непристойнее оттопыриваю языком щеку. Вообще-то это настолько непристойно, что Люси в жар бросает, она заливается румянцем и отворачивается, хотя, возможно, она будет бесконечно рада проделать нечто подобное с Джеймсом. Если он все сделает правильно.

— А как на всем понятном языке изобразить второе действие, про которое ты говорила? — спрашивает Джеймс, и его взгляд словно говорит: «Продолжай, продолжай. Ты практически обеспечила мне секс своими жестами».

Разумеется, я практически обеспечила себе сожжение на костре на радость всей деревне, но что ж поделать.

— Ты об этом? — спрашиваю я, потом расставляю два пальца и просовываю между ними язык…

— Пойду в постель.

Он произносит это так внезапно, что я делаю именно то, на что, как мне казалось, была неспособна. Невозможно сдержаться, это как коленный рефлекс, как острая необходимость быть собой и говорить то, что хочется. Сначала это случается, и только потом он говорит, словно нож, входящий под кожу.

Я смотрю на него. Я смотрю на него и вижу, как его иногда такие мягкие губы вытягиваются в одну напряженную линию, этот непостижимый взгляд, охватывающий все, кроме меня. Он весь такой колючий, почти как будто… осунувшийся, до такой степени, что я уже не чувствую того, что хотела бы. Я не испытываю злости, что он настолько меня не переносит.

Вместо этого я испытываю чувство вины. И хоть я и ненавижу себя за это, но во мне просыпается язвительное самодовольство: я все-таки заставила его чувствовать себя настолько неловко. Я настолько несносная и грубая, что он не знает, как с этим быть. Он даже сказать ничего не может, не может даже нормально, с внешним достоинством выйти из комнаты.