Венгерская рапсодия

Потому что мы именно об этом сейчас говорим, не так ли? И я не сошла с ума, раз так думаю. Он говорит мне, что мой рот его возбуждает, и единственное, как он может с этим справиться, — вести себя, как подонок. Так?

Боже, поверить не могу, что это может быть правдой.

Что ж… хорошо быть вежливым.

От выражения его лица у меня на мгновение дыхание перехватило. Раньше мне ни разу не удавалось хоть что-то прочитать на его лице. Обычно это все равно что собирать кубик Рубика, но на этот раз все ясно.

Ой, да перестань.

— Думаю, в моем случае все не ограничивается просто вежливостью, большинство людей скорее назовут меня замкнутым . А еще, возможно… подонком.

Вот теперь я направляюсь к нему. Разумеется, я не замышляю ничего такого, поскольку мое сознание напоминает, у него была неудовлетворенная эрекция , — просто положить ему руку на плечо, чтобы он не ушел, думая, что и я так считаю.

Хоть это и непросто, я пробираюсь в воде.

— Ох, не надо, боже, не подходи сюда, Мэллори, не подходи. Стой там, пожалуйста.

Думаю, я застыла на месте, на половине пути к нему. Половина меня остановилась там, где я была раньше, на том месте, где Арти, казалось, больше всего мечтал меня убить. А вторая половина — там, где он закрывает глаза рукой снова и говорит:

— Я не могу справиться с собой, когда ты слишком близко. И уж тем более, когда ты полураздета. То есть я понимаю, что ты не полураздета, но ты так… черт возьми, тебя так много, Мэл.

Не думаю, чтобы он и раньше называл меня Мэл. Обычно это полное имя, и каждый слог четко произнесен этим его сладким голосом… хотя, конечно, я знаю, что не об этом мне сейчас следует думать. Подумать мне сейчас следует о его последнем комментарии, который, безусловно, меня остудил.

Он такой переменчивый. Сначала называет меня вульгарной, а в следующую секунду пытается стать моим добрым приятелем. Потом мы снова вспоминаем про вульгарность, я почти уверена, что он только что назвал меня жирной.

— Вот уж спасибо! — говорю я, в основном потому, что не могу подобрать слова.

Я просто блуждаю в его лабиринте и чем дальше захожу, тем сложнее мне в нем ориентироваться.

— Ох, — говорит он, и подавленность еще сильнее проявляется на его лице, рука спадает с лица, и он практически тянется ко мне. — Ох, нет-нет-нет, я не имел в виду…

— Что я бегемот?

— Боже, нет! Я хотел сказать… сказать… понимаешь.

Хотела бы я понимать. Непонимание, ясно написанное на моем лице, казалось, окончательно его довело. Он даже запустил руку в волосы, словно ответ где-то в глубине этих густых волн.

— Ты правда заставишь меня это сказать? — спрашивает он, словно это жестоко с моей стороны.

Кажется, что он почти страдает, что рука в его волосах сжимается в кулак, но я все еще не знала, как ему помочь, даже после этих слов.

— Понимаешь, твое лоно …

Интересно, в этот свой Библейский колледж он ходил году в 1955-м?

— Тебе не нравится мое лоно?  — спрашиваю я.

Хотя, признаюсь, теперь я намеренно немного издевалась. Вся ситуация становилась комичной, забавно смотреть, как он нервничает, не может подобрать слова, чтобы выразить то, что совсем не хочет озвучивать.

— Боже, нет, конечно, не ненавижу. Мне очень нравится… то есть, не нравится. Просто твой купальник очень… очень откровенный, так? И слишком хорошо видно… ложбинку.

— Так ты ненавидишь ложбинки?

Его губы вытянулись в неприятную тонкую линию, которая мне была так хорошо знакома. Однако, должна признаться, она изменилась. По-моему, я даже уловила легкий оттенок веселья в его туманном взгляде.

— Ты ведь со мной флиртуешь.

— Может, немного, ты же назвал меня вульгарной.

— Извини, знаешь, ты совсем не вульгарная, — он замолкает, когда я подхожу чуть ближе. — На самом деле, я всегда считал тебя милой.

— Ах, это очень приятно, Арти, — отвечаю я, клянусь, я не собиралась так загадочно понижать тон, как будто я вообще не говорила «приятно», как будто я произнесла что-то другое. — Но думаю, ты как минимум в два раза лучше меня.

Я не ожидала, что он приоткроет рот, как только я это скажу. Но он это сделал. И это было очень специфично, так, словно он ждал, пока что-то проскользнет между его губами. Может, палец, а возможно, язык.

— Ты правда считаешь меня милым? — спрашивает он, хотя и так прекрасно знает ответ.

Он ведь знает? Прежде чем он начал всю эту неловкую ситуацию, я иногда ловила себя на том, что смотрю на его лицо. На его пухлую верхнюю губу, и как часто кажется, что она слегка заворачивается внутрь. К тяжелой нижней челюсти, а потом, ох, потом… эти глаза. Они отличают его лицо от лица младшего школьника и добавляют чего-то, о чем говорил Джеймс, рассказывая про свою семью. Его бабушка и дедушка родились в каком-то холодном отдаленном месте, типа Сибири, и именно об этом я вспоминаю каждый раз, как смотрю в его глаза.

Что-то отдаленное и холодное, но какое же красивое.

— Разве тебе девушки постоянно об этом не говорят? — спрашиваю я, плавно подбираясь еще ближе — достаточно близко, чтобы чувствовать его дыхание на своем лице и видеть его пристальный, неожиданно сверлящий меня взгляд. — Должно быть, ты постоянно это слышишь.

— Обычно я не оказываюсь достаточно близко, чтобы спросить, — говорит он, но для меня это не ответ на вопрос: достаточно пространно, чтобы я смогла протиснуться, и достаточно узко, чтобы я всерьез об этом задумалась.

Я просто говорю.

— Ты сейчас достаточно близко ко мне.

Он почти закатил глаза.

— Да, и от этого у меня испарина по всей шее.

— Может, здесь просто слишком жарко, — говорю я.

Не понимаю, в кого я превращаюсь, мой голос вдруг странно понизился, несмотря на все мои старания этого избежать, и, по-моему, я не могу повлиять на то, что моя грудь продолжает подниматься и опускаться уж слишком , так что моя и так не особо скрытая ложбинка еще сильнее бросалась в глаза.

— Нет, — сказал он сквозь нечто большое и липкое в горле. — Уверен, что ты первая.

И то, что происходит со мной, — то, что делает мой голос низким, а взгляд томным, оно тоже усугубляется. К этому добавляется неожиданное тепло, разливающееся в груди и неумолимо опускающееся ниже, прежде чем добраться до самого неподходящего.

До низа живота. Точнее, знаете… еще ниже.

— Тогда, может, мне уйти? — говорю я, но тут начинается самое смешное.

Когда я собралась вылезти из воды, он выглядел почти расстроенным. Расстроенным и что-то еще…

Думаю, мучающимся .

Тем не менее я не могу его винить. Если он скажет да , возможно, это вернет его к тому, с чего мы начали, все эти разговоры о вульгарности. В то время как нет … нет будет значить, что он хочет, чтобы я осталась и мы продолжили наш нелепый диалог. И хотя это приятно, даже больше, чем приятно, боже, настолько больше, что тоже заставляет мое сердце бешено стучать в груди. И я знаю, о чем я буду думать потом: о том, что я делала это с Арти, это с Арти я флиртовала, потому что, видит бог, так и есть.

Я флиртую с ним, пока он весь не покраснел.

— Нет, нет, все в порядке, — говорит он, но когда берет меня за руку, то краснеет еще сильнее. Его темные ресницы опускаются ниже, над вдруг загоревшимся огнем в глазах.

И, разумеется, я не могу всем этим не воспользоваться. Я не осознавала, что он был таким… таким. Таким замкнутым и сдержанным, вплоть до того, что возбуждается от таких непримечательных непристойных разговоров или невинных попыток вырваться из его огромных крепких рук.

Чего я не делаю, просто подойдя к нему. Я просто… немного намекаю на то, что я могла бы сделать, если ему это правда интересно.

— Значит, ты хочешь, чтобы я осталась здесь, с тобой? — спрашиваю я, хотя он удивляет меня еще больше, когда издает какой-то звук в ответ. Даже и не звук, потому что это было нечто куда более невнятное.