Мужчины и любовницы (СИ)

Оттолкнулся рукой от стены, тут же врезался в нее плечом, ноги завернулись, почти рухнул, успел в последний момент схватиться за бра. Тот скрипнул, но выдержал. Я моргал, пытаясь сфокусироваться, но все расплывалось, как через воду смотрел на проклятого, блядь, негра. Нашлась, блядь, ебучая мамочка, как будто мне своей, блядь, не хватает, хорошо папочки нет — один сдох и второй, блядь, сдох! Вот ведь! Приходится иногда раз на раз-то!

— Грегори, иди в номер, бога ради! — Когти впились в предплечье, я дернул рукой и приложился головой об бра. Конечно, его-то она сразу побежала спасать! Ко мне бы так бежала, проблем бы не было! У Грегори стало такое лицо словно нажрался кислых слив; с удовольствием вмазал бы бутылкой, но Ада со всей силы потащила в номер. В спину полетело что-то о бобби и дебоширах. Да срать я хотел.

У Ады тоже лицо то еще — красное, какое-то даже оранжевое: то ли рыдала как всегда, то ли ее разорвет скоро от злости. И майка со стариной Боуи — такой старой, замызганной тряпки никогда у нее не видел — всегда за собой следила. — Ты пьян, Марк, что тебе надо?

Я отпил от бутылки. Ком бифитера обжог горло, заставляя скривиться. Что мне надо? Наверное, мне стоило бы застрелиться, но я же трус, могу только нарываться.

— Тебя пришел побесить.

И тут она, конечно, взорвалась. Завизжала так, что без труда смогла бы составить конкуренцию Джилл.

— Что ты ко мне лезешь постоянно?! Я видеть тебя не хочу, ты противный сукин сын, ты мне омерзителен, Марк! Оставь меня в покое!

— Я тебе хотел секрет рассказать.

— Какой, нахер, секрет ты мне хочешь рассказать?! Я знаю тебя с пяти лет! Секрет он мне хочет рассказать, господи боже! Как ты дрочил на Брук Шилдс?! Так себе секрет! Давай, вали уже! В свой номер! Проспись! — Она схватила меня за руку, намереваясь выставить вон и так сильно потянула, что я даже качнулся. А может, это джин…

Маленькая разгневанная Ада. Совсем маленькая, совсем разгневанная и совсем несчастная. Прямо как я.

— Не поеду на похороны, потому что Фред… — Я уставился в пол. Что-то встало поперек горла, и я бы хотел, чтобы это была тошнота. Но нет. Нет. Мне так противно, господи, кто бы знал, как мне противно. Я ведь мог его убить в тот единственный раз, когда не впал в оцепенение, а нашел в себе силы разозлиться. Если бы толкнул чуть сильнее, Фред ударился бы точно об угол столешницы и проломил основание черепа. Все бы закончилось, но у меня не хватило сил. Помню это чувство до сих пор. Было горько, так горько, как никогда. — Он меня трогал.

— Это нормально, Марк, люди трогают друг друга, я сейчас тебя тоже трону лампой, если ты не…

— Не так, Ада.

Она замерла, но мою руку не отпустила. У нее очень красивые глаза. Я присосался к горлу бутылки. Бифитер столкнулся с желчью из желудка, меня чуть не вывернуло, но получилось втянуть воздуха сквозь зубы. Если выпить очень-очень много, то можно рухнуть прямо здесь, и ничего никому не рассказывать. Но я же хочу рассказать. Я хочу рассказать хоть кому-то.

Как-то смотрел сериал… До главного героя домогался священник в школе. И через много-много ебучих лет герой нашел его лишь для того, чтобы рассказать о наказании божьем. Божье. Наказание. Я смеялся как умалишенный.

Резко дернулся, сбрасывая ее руки. Теперь ей тоже будет отвратительно. Я ей буду отвратителен. А еще она может начать сочувствовать, борясь с этим отвращением, оно появится во взгляде вот-вот. Как у матери тогда. Только мать даже не опустилась до сочувствия. Она начала орать, что я лгун. Что специально выдумываю. О, да. Но уже не мог остановиться. Над станками не ставят лампы дневного света, потому что частота мерцания создает иллюзию замершего лезвия и возникает желание прикоснуться — убедиться, что лезвие действительно крутится. Особенно у таких дураков, как я. Я очень хочу, чтоб меня расхерачило на тысячу частей, и перестал, наконец, вообще чувствовать.

— Мне лет шесть было. Когда он начал, — бубнил на одной ноте, как будто объяснял ей устройство карбюратора, не понимая, как у меня вообще язык поворачивается рассказывать. Бутылка выскользнула из руки, но не разбилась — глухо упала на ковер, откатившись к двери. — По ноге он меня погладил. А потом каждый раз выше. Я понял, чего он хочет. Матери сказал. Она заорала, что такого быть не может. Однажды он пришел, когда я мылся в ванне. Стоял и смотрел… Наверное, подрочить хотел… или еще чего. Я стал после этого закрываться, а мать запрещала, она потом даже эту… как ее… Защелку сняла. Я все равно… Очень долго. Лет до восьми. Он то трогал, то прижимался. Я… А я не знал, что делать… Я тебе хотел сказать, но ты маленькая тоже была. Мне так стыдно. Ты знаешь, я же думал, что я пидор, я же это… Когда он трогал… Блядь, ну, ты знаешь, пидор в Боу… Да, пиздец, я думал… А не, ни хера я не думал. Мы потом с тобой, когда целовались, мне вроде как… Ну, ты поняла… Я подумал, ну, может все же не пидор… Просто урод. Блядь, ну че ты молчишь-то, блядь?! — я сказал это бифитеру на бутылке, из которой медленно вытекали остатки джина. Я хотел сказать еще много, но слова кончились, я кончился.

Она разжала пальцы и как опору потерял — сел прямо там, где стоял, сполз по стенке узкого коридора. Узор обоев двигался, вырисовывая что-то похожее на мужской профиль. И тут он, сука.

Она прошла мимо, у меня не было сил повернуть голову: нет, не так, у меня не было смелости повернуть голову — чревато тем, что пойму, о чем она думает.

— И как он умер?

— Инфаркт.

— Не мучался то есть?

— Нет.

— А жаль. — Она очень долго молчала, я уже почти успел отрубиться. В голове какая-то мешанина из мыслей: Фред, маленький я, тот тупой сериал про грех божий… Когда заговорила, голос был сиплый, почти мужской, как если бы я начал говорить с собой же в голове. — Майки помнишь? Он у нас в доме повесился на лестнице?

— Этот мудак? Постоянно орал, что я с таким носом, как какаду, блядь.

— Ну да, он, — она снова замолчала, так надолго, что я успел вспомнить, как моя мамаша жалела мамашу этого утырка, хотя вздернулся, потому что на дозу денег не было. — Я лет пятнадцать назад была ассистентом Хемминг… Ты ее не знаешь. Мы тогда в Крыму снимали, там девочка одна, гример, все приставала ко мне с восторгами про Англию, жить тут хотела. Я тогда рассказала… Она-то думала, что и рабочие тут сплошные аристократы, полиция что надо, живут все через одного в особняках, ипотеки нет, мусора и того не найдешь на улице. Она сказала, что не может быть такого, и я все выдумываю. И что мы с тобой пиво воровали, и на лавочки его пили — все это я выдумываю, не такого, не подходит под национальный колорит. И Майки не мог повеситься, потому что неправдоподобно. Неправдоподобно! Я даже говорила не так, как надо англичанам говорить. Эмоционально. А недавно я в фильме работала, мы на старой ферме снимали. Так ферма снаружи — оргазм можно получить от антуража, короля Артура только на холме не хватает, а внутри говно и помойка. Вот у нас так же стоит в голове порыться, сплошное говно и помойка, а с виду так прямо поглядите куда ни посмотри — Аббатство Даунтон, только почему-то на танкетке ходят и паркуются на газоне. Хорошо, что он сдох, Марк.

Я с трудом понимал, что она говорила — очень жарко внутри и совсем уж нехорошо, как будто слюна стала ядовитой, разъедала десна. Мне хотелось закрыть глаза и сдохнуть, но я все равно пытался слушать, потому что она говорила что-то такое… Странное. Вроде как поддерживала. А потом неожиданно выключила свет и села рядом, сказав совсем уж тихо:

— Что ж ты раньше не рассказал… Я бы хоть поняла, отчего ты… Коротишь, как проводка.

От нее пахло очень приятно чем-то клубничным. Жаль, как жаль, что теперь никогда больше не буду с ней, потому что теперь знает… Насколько я жалкий.

========== Глава 9. На ножах ==========

Чего мне сейчас хотелось, так это поскорее оказаться дома и, лежа в постели, потянуться так сильно, чтобы икры свело судорогой. Лежать и ничего не делать, просто смотреть в потолок.