Мужчины и любовницы (СИ)

— Да, я хочу, чтобы ты сдохла! Чтобы сдохла! Да! Да! Я хочу!

Джилл замерла, снова превратившись в рыбку. Смотрел, как дергаются губы, они вот-вот скривятся, чтобы выдать что-то новенькое, нетривиальное, чтобы подобрать ко мне новое определение, как будто бы я их все не выучил назубок, но поздно — не успела — я схватил куртку и выбежал вон.

Никогда больше.

Никогда больше я сюда не вернусь.

***

Могу сколько угодно… Сколько угодно оправдывать себя, но только нужно ли? Напряжение растворилось в пяти пинтах пива, которые плескались теперь на уровне глаз, и все вокруг было таким замечательно нечетким, плывущим, зовущим, что я почти сумел почувствовать себя хорошо. Даже вернулась потребность быть веселым и обаятельным, и женщине без имени — не смог его запомнить, оно было коротким и подходило скорее кошке, чем человеку — это явно нравилась. На самом деле все просто — тут ухмыльнись, там отведи глаза, хмыкни, хохотни, возьми за руку, и уже можешь чувствовать, чем пахнут ее волосы. На этот раз они пахли чудно — жженым сахаром: вязкий, тягучий запах, неотделимый от тяжелых прядей. Пропускал их сквозь пальцы, то ли стараясь успокоиться, то ли просто нравилось, как блестит на них свет вялых потолочных ламп. Не мог понять. Я вообще никогда не мог себя понять. Что за паб, почему именно эта женщина, как ехал на такси. Ничего не помнил.

Когда был в Сомерсете, видел осколки Второй Мировой — бетонную стену на обрыве: она защищала псивую землю от атак с моря. На асфальтовых прямоугольниках когда-то стояли зенитки. Жаль, что нет такой стены, ограждающей меня от окружающих, тогда, быть может, внутри и стало бы тихо. Как только получается у некоторых четко отделять себя от других, делать и чувствовать лишь то, что сами хотят?..

— Пойдем ко мне? Тут недалеко, — посмотрела на меня с таким прищуром, что сразу стало ясно — пьян из нас двоих только я. Все равно. «В оправе алой пены испить, уйти, от счастья замирая, туда, к тебе, где тишь и темнота»*. Вернуться к Джилл? Снова извиняться и уверять, что совершенно не хочу, чтобы с ней что-то случилось? Так я же хочу, я трус и не знаю, как иначе выкинуть ее из своей жизни, только и умею, что подкидывать поводы убежать. А вот эта пока не знает, что я по сути бешеная мразь, и потому молчит, прекрасно понимая, что вся любовь на одну ночь.

На секунду, на какую-то сраную секунду подняла лицо, и свет сломал незнакомые черты. На меня смотрела Ада. Ее темные глаза, её приоткрытые губы. По-моему, захрипел, пиво застряло в глотке. Она меня преследует? Преследует в моей же голове? Мираж разрушился в секунду, стоило лишь дернуться и призрак превратился в реальную дешевую блядь.

— Давай.

Сам не понял, как пропихнул это через глотку. Давай, я попробую оказаться в прошлом, оставаясь в настоящем, и еще раз, может быть в последний, почувствую, что существует еще в этом мире девчушка, которая по-детски трогательно благодарила меня за спасенную от паука игрушку.

Комментарий к Глава VI. Большая пустота

*Строка из стихотворения Д. Китса «Ода Соловью»

========== Глава 7. Во имя отца ==========

Звук выдернул меня из сна так резко, что от испуга я вскочила на кровати, натягивая одеяло до самого подбородка и трясущейся рукой хватая телефон. Выключен. Видимо, разрядился от чертовых звонков Чарли, которых только за один вечер набиралось под пятьдесят, и это не считая кучи сообщений со смайликами от плачущего до красного то ли угрожающего, то ли намекающего на серьезные проблемы с желудком. Чарльз все взывал к моей совести и каким-то мифическим чувствам — наверное, проблемы там все же не с желудком, а с головой — о каких чувствах речь? О чем-то тупом и горячем, что царапает горло, стоит мне только вспомнить любой обрывок из нашей совместной жизни, которая раньше была нужна только мне, а теперь вдруг стала необходима и ему? С тем же успехом можно попробовать разбудить в Сатурне Гойи нежные отцовские чувства — не осталось ничего, все рухнуло в безумие.

Звук появился снова. О, господи… Стучат в дверь. Я с остервенением потерла лицо ладонями. Только бы не Грегори, пожалуйста. Последний его приход закончился пришиванием грузиков до двух часов ночи к подолу платья Джины, о которых — ну надо же! — забыли. А вызванивать швей было уже слишком поздно. Теперь грузики, наверное, оторвались. Или их пришили не туда. Или платье украли. Или опять порвали. Или дубли платья сгорели. Помню, как-то раз у нас было только одно платье без расходников, и портному пришлось после каждого съемочного дня сшивать его обратно. Как он меня проклинал…

Я встала, чуть не уронив столик с недоеденным зачерствевшим сэндвичем — тунец не лез в горло после десяти вечера, туда вообще ничего не лезло в такое время, разве что табачный дым в нездоровых количествах.

— Иду! Подождите! — Халат не хотел завязываться — пальцы со сна не слушались и шелковый пояс каждый раз выскальзывал. — Да черт бы тебя побрал! — я просто запахнулась поплотнее и открыла, наконец, дверь. Боже мой, лучше бы там оказался Грегори. Но нет. Там стоял Марк с таким выражением неудовольствия на лице, что мне захотелось тут же запереться и лечь спать дальше, сочтя происходящее за дурной сон.

— Чего тебе? — ужасный скрежет вместо голоса, как будто ножом провели по фарфоровой тарелке.

— Как обычно, ты сама гостеприимность, — Марк нетерпеливо кашлянул и бросил на меня полный осуждения взгляд. Эгоизм, похоже, родился вперед него, иначе непонятно, с чего он решил, будто ему должны быть рады в любое время суток. — Осталось только шарахнуть дверью мне по носу. — Жаль, не могу последовать столь ценному совету — Марк успел поставить ногу у дверного косяка. — Может, впустишь?

— Ты меня разбудил, и я…

— Да-да, вижу, — Марк перебил вялые возмущения, скользнув взглядом по моему лицу, и осуждающе поцокал языком. — Пила, что ли?

Кто бы говорил! Пока пыталась придумать ответ поязвительней, Марк, воспользовавшись замешательством, с поистине кошачьей проворностью протиснулся в номер.

От него пахло табачным дымом и вчерашним пивом. Отвратительный коктейль. Я отвернулась в сторону коридора и, уставившись на ковровую дорожку ярко-зеленого дешевого цвета, сглотнула тревогу. Если он опять запьет посреди съемок — будет катастрофа. Десять лет назад пьяный подрался в ирландском баре, получив ножом под ребра.

— Нет. — Наконец, выдавила из себя, борясь с отвратительным густым запахом и только силой воли удерживая себя от того, чтобы не побежать открывать окно.

— А? — Он был больше занят поиском места, где сесть, чем разговором. И за что мне созерцание этого тела в семь утра? После апокалипсиса, что устроил на примерке, общались исключительно по делу, и то приходилось делать вид, что не замечаю его яростных взглядов. И мне это даже понравилось. Когда наткнулась на эту мысль, то не смогла сдержать удивления. Как же так, всегда хотелось большего, а тут, получается, вполне довольствуюсь сухими междометьями и бессвязными диалогами, но от них хотя бы не возникает желание выйти в окно.

— Не угадал, говорю. Не пила. Развлекалась с портье. Ах, что за ночь! Ты себе даже не представляешь… — мечтательно закатив глаза, я натянула на лицо гримасу восторженной дурочки.

Марк недоверчиво хмыкнул, но в сторону кровати все же покосился. Либо свет так падал, либо слегка покраснел. Вот и прекрасно, может разозлится до такого состояния, что лопнет, заляпав стены, а еще лучше — выкатится из номера, брызжа слюной.

— Так чего ты… — я зевнула, рискуя вывихнуть челюсть. — …хотел?

— Да так. Подумал, может пригласить тебя позавтракать.

— Серьезно?! То есть, когда я тебе это предлагала, ты обозвал меня идиоткой, а теперь сам предлагаешь? — А спроси Марк, зачем я это сделала — не смогла бы найти оправдание, потому что распутать клубок практически невозможно: в нем желание возврата в прошлое перемежается с иссушающими попытками это прошлое уничтожить. Но лучше всего, чтобы прошлое каким-то фантастическим образом совпало с настоящим, поглотило его, и осталась только я без прошлого и настоящего, такая какая есть — пустая, озлобленная и недостойная саму себя.