Навечно преданный (СИ)

Преданный взглянул на Хозяина с лёгким смущением.

— Они не посмеют…

— Пусть только попробуют, — улыбнулся Джон, пытаясь превратить щекотливость момента в простую шутку. — Знаешь, мы с тобой сегодня сделали большое дело, и я хотел бы немного отвлечься от забот. Хочу тебе показать кое-что — очень любопытно услышать твоё мнение…

Помещение, в которое король привёл своего Преданного, явно не пользовалось большой популярностью: при всей роскоши убранства тяжёлые парчовые занавеси дышали заброшенностью, а на стоящих посреди комнаты клавикорде и арфе лежал толстый слой мягкой пыли. Его Величество подошёл к одному из сундуков, в великом множестве расставленных вдоль стен, и, откинув тяжёлую крышку, достал оттуда деревянный футляр. Пристроив его на инструктированный перламутром столик, он открыл крошечный замок. На синем бархате лежал изящный, сияющий красноватым лаком инструмент.

— Ну, что скажешь о ней?

В глазах Преданного блеснуло смешанное с интересом восхищение. Он рассматривал скрипку, не смея прикоснуться к её гладкой поверхности.

— Прекрасный инструмент. Кремонская скрипка, вероятно, работы мастерской Амати. Имеет приятный, чистый, нежный тон. Очень дорогой инструмент.

— Нравится? — хитро прищурился король.

— Такое совершенство не может не нравиться, — скользя взглядом по плавным линиям, ответил Преданный.

— Тогда я угадал с вознаграждением, — произнёс Его Величество довольным голосом. — Мне хочется услышать, как этот инструмент зазвучит в твоих руках. Бери, она твоя.

Шерлок помедлил и осторожно провёл трепещущими пальцами по лакированной деке.

— Это… мне?

— Ну конечно тебе! — Джон светло улыбнулся. — В этой комнате больше нет никого, кто умел бы на этом играть. Тебя что-то смущает? Мне показалось, ты хотел.

Шерлок послал Его Величеству какой-то нечитаемый взгляд, повергая того в лёгкое недоумение. Король впервые видел, как на дне этих необычных, то дерзких, то наполненных ледяным спокойствием глаз плещется… испуг?

— Это же Амати…

Почти благоговейный шёпот выбил Джона из колеи окончательно. Ну да, скрипка хранилась, как достаточно ценный предмет, король получил её в честь какого-то торжества в качестве презента от итальянского монарха, но это же просто скрипка? Просто вещь?

— Это всего лишь инструмент, который давно пора использовать по назначению, а не заставлять пылиться в чёртовом сундуке. Возьми её, Шерлок. Пусть это будет моим подарком.

Шерлок, часто моргая, всё ещё переводил ошарашенный взгляд с сокровища, вдруг оказавшегося в его руках, на короля и обратно, лаская взглядом изящный корпус, тонкий гриф и чуть ослабленные при хранении струны.

— Это нельзя дарить, Ваше Величество, — наконец, прошептал он, — не… слуге. Это же целое состояние…

До Джона начало доходить. Парень, сам столько лет пробывший чьей-то вещью, конечно же, не привык получать дары. Тем более, дорогие. Да, Боже мой! Джон готов был поручиться, что подобное происходит сейчас с его Преданным впервые! Рабов не сильно-то балуют, правда?.. Щеки Его Королевского Величества разрумянились от удовольствия — осознавать, что он, Джон Ватсон, стал первым, кто нарушил это правило для Шерлока, было почему-то чертовски приятно. Черт с ним, с Ам… Амати?! Какое бы имя не имел этот залежавшийся в сокровищнице инструмент — оно того стоило. Стоило этого выражения на тонком и обычно невозмутимом лице его подопечного. Однозначно.

— Шерлок, — Джон уселся на софу, скрестил пальцы на подтянутом к себе колене и, как только мог тепло, вновь попросил: — Сыграй, а?

Тот, всё ещё пребывая в шоке от осознания происходящего, но не смея перечить государю, почти не дыша, извлёк из футляра смычок, точным выверенным движением слегка подкрутил винт, натягивая ослабленный волос, и взялся за нашедшуюся тут же канифоль. Придирчиво оценив пористость камня, он нежно, почти любовно, провёл им несколько раз вверх-вниз по струне, и, лишь оставшись довольным результатом, потянулся за скрипкой. Инструмент, добытый за тонкий гриф и аккуратно приложенный к плечу, моментально стал казаться продолжением тонкой фигуры, а опытные пальцы, проделав предварительные и оставшиеся для Джона такой же загадкой, как и всё остальное, манипуляции с колками, легли на предназначенное им место.

Помедлив секунду, Преданный поднял взор на своего господина: от былой непроницаемости молодого скрипача не осталось и следа. Выражение глаз юноши являлось настолько неожиданным, что сцепленные руки монарха нелепо дрогнули, а горло перехватил спазм — исполненная щемящей благодарностью и одновременным смятением прозрачная зелень затягивала не хуже морских глубин, так похожих и цветом, и бездонностью. Король моргнул, пытаясь избавиться от наваждения, но тут, легко взмыв в воздух, смычок лёг на струны, и музыка полилась…

Сначала Она струилась весенними ручейками, утренними трелями, запахом цветущего вереска, обволакивая и зовя за собой, роняя в свежесть, дразня началом и пробуждением, окуная в прохладу и безмятежность. Она была нежна и полна какой-то удивительной девственностью и чистотой, как первый поцелуй… Как непорочная любовь. Роса на траве, луч солнца в лазурном небе, плеск ласковой воды на мелководье… И Джон невольно потерялся в ней, потянулся за её переливами, охотно растворяясь в светлой и волшебной сказке…

Но с каждой минутой, сливаясь ручейками в потоки горных рек, трелями в хор стройных голосов, травами в поля колышущегося на ветру цвета, мелодия обретала мощь, прирастала мечтой, начинала сладко томить странным и непознанным, и уже не просто влекла — подхватывала мощной волной, обещала и пела. О силе красоты, о несокрушимости влечения, о бескрайности стихий… Смычок летал в умелой руке, серо-зеленые глаза горели и влекли… Джон погружался на глубину… Он почти утонул, почти пропал в ней, без желания выбраться, влекомый лишь жаждой познания и открытий, когда резкая смена тональности вырвала его из очередного зыбкого транса.

В одно мгновение резануло лёгкие, стало нечем дышать. Буря. Ураган. Смятение. Боль. Скрипка больше не манила, не затягивала в нежность, не обещала нирваны. Она звенела отчаянием, стонала натянутыми до предела снастями, обрушивалась ледяной водой. Молнии в грозовом небе сменялись мраком бездонных и зловещих ущелий, свист кнута перемежался с хлёстким звуком пощёчин, криками о пощаде, стонами и мольбами. Это было странно. Это было страшно. Это было безумно. И это странное и безумное держало, не отпускало, не хуже призывов неизведанного, не позволяло требовать прекратить, не допускало попросить передышки. Спина покрывалась холодным потом, зубы сжимались до скрежета, рука тянулась к захлебывающемуся в неистовом темпе сердцу.

«Наверное, я сейчас умру…» — мелькнула странная мысль, и погасла, поскольку на самом пике, видимо, решив пощадить монарха, буря стала стихать, безумие и накал отчаяния сменились простой печалью и неожиданно щемящей тоской. И новая волна эмоций, накрыв с головой, потянула Джона дальше — через жалость к чему-то, так и не познанному, через печаль по упущенному и не имеющему возможности вернуться, через морось осеннего затяжного дождя и сумерки тихого и ничем не примечательного вечера…

Он усилием воли разорвал контакт с бездоньем и зеленью и закрыл собственные поддёрнутые влагой глаза, почти уже уверенный в том, что знает, что понимает… Вот они, твои чувства, Шерлок… Твоя душа, такая непроницаемая всегда и такая открытая сейчас.

Никогда, ни на секунду он не подумал бы, что его подарок, его, что уж скрывать, лёгкая провокация Преданного может обернуться для самого Джона таким неистовым полётом… или падением. Нестерпимо захотелось прижать к себе это стройное тело, согреть лаской, провести по шёлку упрямых завитков над высоким лбом — никакой пошлости, ничего порочного — лишь развеять по ветру, разметать все невзгоды, развести все тучи, что блуждали над этой беспокойной головой… И никогда больше не отпускать.

И скрипка, словно почувствовав рядом это светлое и почти невинное тепло, вдруг откликнулась робким проблеском Надежды, первым лучом, пробившимся сквозь тучи и облака, свежим зелёным ростком у размытой грозами колеи. И снова пахнуло зеленью и разнотравьем, цветущим вереском и зарождением счастья. Слезы, уже не горя, а очищения струились из-под закрытых век Его Величества, а в сердце росло и крепло что-то тёплое и издревле знакомое, когда, в последний раз задрожав предвкушением чуда и ожиданием радости, взвившись в поднебесье рвущейся на свободу птахой, мелодия затихла.