Две войны (СИ)

- Давай. - Прошептал Алекс, вытаскивая руку из воды. - Сделай это для меня.

От его чудовищных слов у Джастина затряслись поджилки, волосы встали дыбом и сердце словно расплавилось в адском огне. Мужчина, сидящий перед ним, с таким пылом и рвением предавался богохульству, услаждал свой грех так, словно сатана уже взял верх над его душой, будто дьявол уже овладел им, призывая к близкому падению и Джастина. Эллингтон затуманенным взглядом смотрел в лицо, замершего в нерешительности парня, которым овладевала паника, на щеках, покрытых чёрной щетиной, проступали красные пятна, а каре-зелёные глаза лихорадочно сверкали сквозь рассеивающийся пар. Джастин начал двигать рукой, с содроганием чувствуя, как поднимается плоть, как вода волнами расходится от его тела, ударяясь о бортик ванной. Он уже и не помнил, когда последний раз занимался самоудовлетворением, но он точно знал, что никогда не делал этого, зная, что рядом могут быть посторонние, и тем более, он никогда не позволял девушкам трогать его там. Джастин изо всех сил старался представить, что он дома, у себя в уборной, но сознание навязчиво приковывало его взор к лицу Эллингтона, будто весь мир сузился до этих зелёных глаз, сомкнулся на правильных чертах этого молодого, оживленного лица.

Слабые пальцы сжали кольцом пульсирующий орган, медленно скользнули по стволу. Движения становились резче, темп сбивался, и Джастин услышал сорвавшийся со своих губ стон. Шальные северные изумруды поблескивали в полумраке; Алекс коротко облизнул губы и мягко отвел его руку в сторону. Джастин, опомнившись, замер.

Эллингтон что-то прошептал, без злости и ярости, но Джастин не услышал ничего кроме гула крови в ушах – когда настойчивые губы захватили его, а ладонь безапелляционно легла Джастину на затылок, и он смог только выдохнуть с тяжелым стоном. Оказавшись в чужих объятиях, он едва успел упереться руками ему в грудь, чтобы не повалиться на него совсем. Рубашка уже полностью промокла, но Алекс совсем не замечал этого. Джастин сам не понял, как перелез через бортик ванной, но пришел в себя, уже стоя на ногах, стиснутый в руках Эллингтона, который тянул его к себе с такой силой, будто этого и добивался. Он был горячий – во всех смыслах: то ли от высокой температуры, царившей в парилке, то ли от внутреннего жара, который казалось, плавил его кожу и лизал языками этого пламени тело Джастина.

Джастин дышал рвано, резко; каждый вздох отдавал болезненным ударом в лёгкие и, срываясь, тонул в очередном стоне. Он был слишком слаб, слишком мал, чтобы сопротивляться напору здорового и сильного мужчины, тем более что Джастин знал, чем ему это грозит, но даже сомнения, сидевшие в его душе, даже страх почему-то ушел куда-то на задворки реальности, оставив после себя место для зародившегося огня. Была ли то страсть или похоть – он не знал, но, поддавшись этому порыву, сам обвил трясущимися руками шею своего самого страшного врага. Это пламя было слишком сильным для его робкого, любопытного юношеского желания, и он вздрагивал с неожиданными и совершенно неконтролируемыми всхлипами. Было жутко и в то же время сказочно приятно ощущать, как напрягаются под неуверенными ладонями мышцы мужского тела, как льнет к нему упругая плоть. Джастину, который растерял всю свою мужскую силу, стало приятно ощущать чужую власть, утопать в ней. Казалось, что Эллингтон полностью ощущал весь трепетный восторг и всю глубину неуверенности Джастина, поэтому, почти невесомо, гладил его по мокрым плечам, волосам, с которых падали теплые капли, ловил губы и нежно покусывая, отпускал, снова ловил их и опять играл, скользя по ним языком.

- Хочешь, Джастин? – поминутно отрываясь от его губ, прошептал Эллингтон, поглаживая мокрые волосы своего пленника. - Скажи мне да, и твоя боль уйдет навсегда.

Любой ответ сулил Джастину боль, он это знал, он знал, что янки никогда нельзя доверять – они все - нелюди. Они нечестивы и порочны, а он - их предводитель, а единственная его верная любовница – это смерть. Джастину становилось всё сложнее дышать. Легкие крутила болезнь, занесенная сырой холодной землей. Он приоткрыл рот, хватая воздух, и Эллингтон, уличив момент, не спеша прошелся по губам языком, проник внутрь; Джастин тяжко выдохнул в раскрытые губы. Тот ожидал ответа, который Джастин так боялся дать. Стоило влажной ладони Эллингтона опуститься на его затвердевший член, как все суставы и поджилки в теле Джастина затряслись в сладостной истоме.

Алекс покрывал поцелуями его щеки, глаза, лоб. Теперь он был нежен, как жених в первую брачную ночь, и при этом Джастин знал, что за пазухой у него нож, и если, в этот раз, карта случайно подведёт, то лезвие пронзит его насмерть. Кажется, у этой игры наметился летальный исход.

- Ответь. - Теперь это был приказ.

Джастин помнил правило.

- Да. – Прошептал он на пределе слышимости, заглушив свой внутренний протест, раздавив сопротивление своей души, поддавшись отчаянному желанию своего тела. - Да.

5. Finita la comedia - фраза произошла из итальянского языка, дословный перевод «Комедия окончена». Сейчас имеет более широкое употребление: “Представление окончено”, “Все хватит”, “Баста” и т.д.

Он был весь в синяках - с головы до пят. Алекс рассматривал багровые отметины, иероглифы агонии, написанные на языке измученного тела; на каждом дюйме его торса, лица и конечностей виднелись кровоподтеки и царапины, на костлявых бедрах - пожелтевшие отпечатки жестких пальцев. Он прикасался к Джастину так, как никогда и никто прежде — ласково поглаживая тело, нежно проводил кончиками пальцев по вспухшей коже в местах недавних ударов: все тело молодого лейтенанта было отмечено следами насилия и позора. Эллингтон, теперь стоял перед Джастином не как офицер вражеской армии перед поверженным врагом, а как мужчина, скинувший свою непроницаемую маску, внезапно превратившись в человека с богатой и живой мимикой, у которого, все что на сердце - то и на лице. Он провёл рукой чуть ниже уха Джастина, вдоль шейных позвонков. В этом прикосновении не чувствовалось угрозы, так же как не чувствовалось жестокости. Оно было сердечным, решительным и внушало странное доверие. Грубоватое - без жестокости, властное - без угрозы, уверенное - без коварства – никаких дурных замыслов. Джастину показалось вполне естественным, что совсем чужой человек, более того, его злейший и самый опасный враг из всех существующих в мире, ласково треплет его по шее, добродушно улыбаясь, поглядывая почти нежным, смиренным взглядом. Джастин словно впервые увидел в его лице не жесткие линии вечно нахмуренных бровей, а молодость и свежесть здорового, полного желания тела. Красота его была дикой, и даже немного пугающей, но её оттеняло холодное изящество, словно тонкий слой здравомыслия, скрывающего внутреннее безумие, все же не давал Эллингтону кануть в пучину своих страстей; на светлой коже глаза выделялись, словно пылающие озёра.

Колеблемый во все стороны своим неверием, с сердцем, разорванным и терзаемым змеиными зубами заблуждения, не верящий во внезапно проявившуюся человечность, Джастин продолжал испытывать страх, боясь шевельнуться. Боль, причиненная совсем недавно, продолжала колыхать омут памяти, пуская рябь дрожи в каждую клетку тела. Эллингтон – это дьявол, скрывающийся под тысячей личин, в нем нет сострадания и жалости, нет веры и нежности, все это – обман воспаленного сознания, помутившегося рассудка. В это мгновенье Джастин побледнел. Побледнел так, что сам почувствовал свою бледность, как морозную пыль на лице. Бледность разливалась, теперь, наверное, по всему его телу, но он не дрожит, он окаменел, застыл. В то же время он остро чувствует все вокруг — склонившего над ним Алекса, чьи руки покоятся на его плечах, слегка надавливая. Джастин понимает, что лежит на кровати, придавленный телом мужчины над собой и в душе его что-то мучительно разрывается на части.

- Не волнуйся, Джастин. – Низкий голос Эллингтона был настолько хриплым, что выдавал его возбуждение и Джастин приготовился к болезненному вторжению в своё несчастное тело; он закрыл глаза, пряча ненужные слезы, но тот успокаивающе заговорил вновь: - Я всегда выполняю свои обещания. Поверь мне.