Две войны (СИ)

— Чертов Гейт! — процедил он сквозь зубы, одним глотком осушив бокал, и сразу же получил неодобрительный взгляд Женевьев, которая зашла в дом вслед за женихом. При ярком свете они смотрели друг на друга безрадостно и напряженно. В последние недели она то и дело следовала за своим благоверным тенью, незаметно скользя где-то неподалеку — забавно, тень у тени… Джастин обязательно посмеялся бы над этим фарсом, если бы в ту пору мог улыбаться.

Молодые особы вились вокруг Женевьев роем разноцветных бабочек, наполняя гостиную шумными приветствиями и глупым хихиканьем, расхваливая ее белоснежное платье из органди, пестрящее невероятным количеством ленточек, бантиков и оборочек. Что сказать, его невеста была абсолютно подчинена моде, и Джастину оставалось только радоваться, что она тратит свои собственные деньги на все эти украшения и платья, иначе он бы потерял и последнюю рубашку в модных бутиках Парижа. Во все времена закон был лишь один: чем меньше себе отказываешь, тем легче привыкаешь желать всего. Женевьев выглядела величественно, превосходя в своей привлекательности изнеженную и унылую добродетель местных знатных девушек, которые, в сравнении с ней, были грубоваты и примитивны. Золото и влияние ставили ее над этими вульгарными засовами, в которые стучатся мелкие помещики и буржуа, — она едва терпела свое вынужденное общение с людьми не из высшей знати. Ведомая причудливыми капризами, Женевьев обладала всем очарованием, каким только природа могла наделить женщину. Впервые увидев свою нареченную, Джастин был покорен ею — такая девушка была не эскизом, как уроженки штата, а настоящей моделью красоты. Но самозабвенное любование довольно скоро сменилось агрессивным отвержением, как только под внешним чудесным образом этой особы открылась гниль ее непростого характера. Отношения их находились на остриях штыков. Воздух, которым оба дышали, был горек. Вся спокойная жизнь Джастина была пронизана возросшей до наивысшей степени внутренней нервозностью. Будущие конфликты между ним и Женевьев уже отбрасывали вперед свои тени, которые смешивались со старыми нерешенными, и создавали атмосферу, в которой стремление сохранить господство уюта в духе старомодных устоев представлялось чем-то абсолютно бессмысленным.

Женевьев была высокой и стройной, словно созданной для кисти художника, формы ее были округлы и женственны, кожа белее лилии, и казалось, что природа создала ее с особым старанием и усердием; ее лицо было несколько продолговатым, черты удивительно благородны, все в ней дышало величием и достоинством: глаза большие, черные и полные огня, маленький нос с горбинкой, немного напоминающий орлиный, тонковатые яркие губы.

Джастина выводила из себя ее заносчивость и бескомпромиссность, даже ее акцент казался ему липким, тягучим, режущим слух. Дамы постарше уже сидели за столами, манерно переговариваясь и обмахиваясь веерами, мужчины, выряженные в щегольскую одежду, льстиво хвалили отменный вкус Джастина, поглядывая на прелестную невесту. Калверли оставалось только кивать и невпопад отвечать какую-то глупость, которую присутствующие почему-то считали крайне остроумной, и каждое его слово подкрепляли дружеским смехом.

«Европейцы — несчастно скучающие, приторные красавчики, кривые псевдоаристократические лицемеры!» — раздраженно думал о них виновник торжества.

Столько разношерстного народа Джастин не видел в своем доме со дня рождения Меган, ведь больше сотни приглашенных человек были европейцами, родственниками и друзьями семьи Донохью, и только десятка два — родственниками со стороны жениха. Глядя на этих наглых и заносчивых иностранцев, у Джастина возникало ярое желание вышвырнуть всех этих людей из своего дома, однако воспитание, железным клеймом высеченное в сознании юноши, всякий раз заставляло его, сияя фальшивой улыбкой, одаривать гостей легкими, ничего незначащими фразами радушного хозяина.

Стоило бы отметить, что на этом частном рауте царила полнейшая свобода взглядов и интересов: каждый из этих вольнодумцев говорил, что хотел, делал, что хотел, пил, сколько хотел и, конечно же, пережевывал свежие слухи, перетекающие к ним из-за границы, по поводу надвигающейся войны с Севером. Теперь темы всех мужских разговоров сводились только к одному. То, что, вопреки мнимому спокойствию, что-то было не так, знал каждый. Каждый чувствовал обман и каждый старался обнаружить его. Стоило бы лишь только приподнять покрывало обыденного умиротворения и потрясти, как наружу должно было бы вырваться нечто другое, неизвестное, угрожающее, о вулканической силе которого в умах людей жило только ужасное предчувствие. Джастин облегченно вздохнул, зная, что его репутация смельчака и храбреца выходит далеко за пределы родного Техаса, так что присутствовать на этом очередном собрании, посвященном войне, ему необязательно, ведь в его смелости и так никто не усомнится.

— Наши представители в Вашингтоне должны прийти к обоюдному соглашению с Линкольном, так что война — это слишком громкое название для обычной потасовки, — раскуривая сигару, говорил отец Джастина.

Плантатор был одним из тех многочисленных граждан Техаса, которые полностью отвергали любые слухи о грядущей войне.

— Джеральд, я вас прошу! — раздраженно протянул мистер Донохью, откидываясь на спинку глубокого кресла. — После того, как генерал Джеффри Морган выбил чертовых янки месяц назад из форта Самтер в бухте Чарлстон, им ничего не остается, как сражаться, ведь иначе их ославят трусами на весь свет; неужели вы не понимаете этого? Война неизбежна, и она вот-вот нагрянет!

В спор по этому поводу вступили несколько англичан, доводы которых вызывали у южан лишь смех да и только, ведь эти иностранцы вообще не имели никакого представления о политике Штатов. Джастин прекрасно знал, что всем собравшимся было свойственно плохо скрываемое пренебрежение к учености и разуму, а также невероятная национальная гордость, присущая каждому уважающему себя джентльмену. Сам Джастин терпеть не мог эти политические споры и по возможности держался довольно холодно и отстраненно, когда тема вновь сводилась к надвигающейся войне.

Спор грозил перерасти в настоящую бойню, так как разогретые спиртным джентльмены уже начинали кидаться друг на друга чуть ли не врукопашную.

— Господа, — учтиво поспешил откланяться Джастин прежде, чем его как виновника торжества ввязали бы во всеобщее безумие. — Прошу меня извинить, но я вынужден вас покинуть.

С этими словами Джастин кинулся вон из дома, незаметно сбежав от своих гостей через задние двери. Закруженный, усталый, истерзанный мучительным весельем, он мчался за дом, в беседку у ручья, гордо возвышающуюся среди елей и сосен, где он, еще будучи маленьким мальчишкой, любил проводить время с самым родным и близким человеком во всем свете — матерью. Иногда Джастин закрывал глаза, и непременно через несколько минут ему начинало казаться, что он до сих пор во власти беспечности, что он почти разрешил проблему собственного существования. Ничто больше не было настоящим, все устои шатались, сердце было открыто, он словно бы цеплялся руками за привычное прошлое, но оно предательски быстро ускользало.

И он нарочно длил этот странный физический обман, так живо всегда переносящий его в область воспоминаний, но когда опять открывал глаза, то снова навстречу Джастину шла однообразная колоннада могучих темных стволов. Новая жизнь расцветает перед ним, но только из хаоса, делает бытие глубже и тяжелее, в повышенной температуре волнения сгорает его юношество, попадая под брачный конвейер своей экономической зависимости. Вершины деревьев, теряясь где-то в неизмеримой высоте, оставляли над его головой тонкую ленточку мутного неба, едва освещенного молодым месяцем, и видно было, как в этом далеком просвете с необыкновенной быстротою проносились клочья легких и прозрачных, как пар, облаков. Сейчас это место стало его убежищем, где он целыми днями спокойно и уединенно наблюдал, как видоизменяется мирный пейзаж от порыва ветра, от солнечного луча или внезапного ливня, не расточая свои досужие часы на музыкальных вечерах или в кабаках. Иногда бывали дни просветления, когда Джастину нестерпимо хотелось затеряться в сероватой мгле леса, вдали от города, прокладывая для своих мечтаний тропинку, устланную мхом и росою, безмолвием и покоем, уводящую куда-то в болотистый лес.