Призраки Шафрановых холмов (СИ)

Потом воспоминания потускнели, стерлись, и Крошка исчезла окончательно. А серебряный доллар Мо отдал в Сан-Франциско Джеку, у которого оказалась действительно кривая борода.

- …Где же ты, - выдохнул Мо в темноту, не в силах избавиться от вставшей перед глазами девичьей фигурки в тонкой ночной сорочке, возникшей вчера на пороге его комнатушки. Вскочил и подошел к окну. - Где?..

***

Если бы все зависило от меня, мрачно думала Черити, возвращаясь домой, записная книжка в желтом переплете была бы прочитана еще вчера, то есть сегодня ночью.

Но вернувшись домой, она застала гостий матери, так как не учла, что сегодня был четверг, день, когда отец ходил к почтмейстеру на партию виста, а мать приглашала на чай с коржиками жену почтмейстера и еще двух дам, и весь вечер они проводили в ленивом попивании чая и разборе родственных связей некоторых приезжих с Севера семейств, обитающих в городке и окрестностях.

На таких чаепитиях Черити обязана была присутствовать, так как разговоры, ведущиеся тут, были, по мнению матери, чрезвычайно полезны для приличной молодой особы, каковая должна была вырасти из Черити. В настоящее время Черити носила звание “несносного создания, слишком буйного и порывистого”. Порывистость миссис Олдман предпочитала укрощать многочасовым сидением за рукоделием и чтением книг вроде “Пути пилигрима”.

Но укрощения не вышло - в дом прибежал сынок булочника, рассказавший, что пропала Ариадна Уотсон и что помощник шерифа с маршалом требуют всех, кто ее видел.

И всем вопросам, сбивающей с толку суете не было конца-краю, и Черити ломала голову, кто и зачем мог похитить Аду и ударить по голове старого Уитакера - в то, что Ада сбежала, она не поверила ни на мгновение. И вернувшись домой, Черити старательно записывала все увиденное, стараясь построить версию по результатам наблюдений, как это делал мсье Дюпен в “Убийстве на улице Морг”

Именно так и получилось, что до книжки в желтом переплете Черити добралась только на следующее утро, когда надо было идти в школу.

Терпение не было добродетелью, которой она могла бы похвастаться. Поэтому урывками на уроках, прячась от учителей и пользуясь всеобщей растерянностью из-за пропажи Ады, Черити проглядела первые две странички, где повествовательница в коротких, отрывистых предложениях, написанных угловатым, с сильным наклоном почерком, описывала “невероятное Рождество”, “потрясающие сугробы снега” и “сногсшибательный полет” на салазках с холма - а потом, уже придя домой и усевшись за свой письменный стол, решительно перелистала плотные странички и обратилась к самому концу дневника.

“Я знаю, что будет сын”, - наткнулись ее глаза на фразу, одиноко торчащую посреди страницы почти в конце дневника. Черити перелистнула следующую страничку и наткнулась на отдельный лист, вырванный явно из этой же записной книжки, но сложенный словно письмо, приготовленное к отправке.

“Здравствуй, Янги”

В этом месте чернила расплывались и смазывались. И почерк теперь был мягче, круглее и невнятнее, чем на первых страницах.

“Я как древняя израильская мать, должна спасти своего сына, унеся его в чреве своем, как в тростниковой корзине. Я знаю, я точно знаю, что у меня будет сын. У нас будет сын, Янги, слышишь?

Любимый мой, родной, единственный…”

Черити читала дальше, не замечая, как румянится, алеет, а после и полыхает жаром ее лицо.

“Я пишу в пустоту. Мы ничего с тобой не успели, разве что встретиться и полюбить, так мало. Я даже на небо перестала смотреть - кому показать, если увижу летящего сокола?

Ты помнишь, как мы ехали от излучины? Утро, и роса была такой обильной, будто нас оплакивала прошедшая ночь, и какая-то птица тихо и тоскливо попискивала в глубине ивовых зарослей. А мы не замечали, мы ехали верхом, держась за руки, и были счастливы как обычные дураки. Или как обычные влюбленные. Я вспоминаю те убраные росяными жемчужинами травинки и ясно, до боли, до волчьего воя понимаю, что это было наше последнее и самое лучшее счастье. Мы были обречены друг другу с самого начала, со дня, как ты вынес, вытащил меня из того каменного мешка.

Каждая мысль сейчас моя о тебе. Каждая слеза и каждая улыбка моя - тебе. Мой любимый, горькое мое, полынное мое счастье. Как долго и трудно жить без тебя, одной. Для нас ли, неразлучных, веленых друг другу небом, травой, облаками, эта участь? Мы ли ее заслужили? Я не знаю, не знаю. Во мне злая холодная пустота.

Ты раньше приходил ко мне каждую ночь во сне, и я все спрашивала, я все что-то спрашивала, а ты не отвечал. Ты просто смотрел на меня так, как не помню, чтобы смотрел ранее. Проникая в меня, глубоко-глубоко, в самую душу, и в глазах твоих было столько любви, сколько даже я не могла вместить.

Я решила уйти из города и с того дня потеряла тебя. Не знаю, где ты - ведь не там же, где я погребла твое тело, не там, не под ивами. Тебя там нет. А где, где ты, Янги? Услышишь ли меня теперь? Знаешь ли там, как люблю? Я не успела рассказать, как я тебя люблю. Я не умею это сказать, только и говорю “тебе, тебя, с тобой”… Ты не только во чреве моем - ты в памяти моей, в сердце, под кожей. И я, злая дикарка, которая никогда не умела просто заплакать, - я плачу, я плачу.

Где же ты, Янги? Где? Отзовись!

Твое Рыжее Солнце”.

Черити сидела, оцепенев, потом вскочила и подбежала к окну, и долго-долго вглядывалась в кусты на границе их сада, силясь разглядеть привидившиеся ей там несколько дней назад ивовые заросли. Что-то грозное надвигалось-надвигалось и наконец надвинулось на их город. Что-то важное, неизмеримо важнее выпускных экзаменов и приезда профессора-френолога, происходило сейчас, это “что-то” чувствовалось таинственной и безмолвной битвой, где сталкиваются призрачные всадники, преломляя бесплотные копья.

Мать израильская… Черити захлопнула дневник Джиллиан и, едва не опрокинув стул, метнулась к книжной полке, где лежала нарядная Библия, подаренная ей в прошлом году в воскресной школе за хорошее знание ветхозаветных стихов.

“Жена зачала и родила сына… не могши долее скрывать его, взяла корзинку из тростника и осмолила ее асфальтом и смолою и, положив в нее младенца, поставила в тростнике у берега реки…”

Черити невольно подняла глаза к окну, но нахмурилась и продолжила листать Книгу Исхода.

“…и она привела его к дочери фараоновой, и он был у нее вместо сына, и нарекла имя ему: Моисей, потому что, говорила она, я из воды вынула его”.

Совпадения, те самые совпадения, о которых она думала, что писатели продали бы за них душу, сейчас встали перед Черити зримо и почти осязаемо. Моисей… Слуга-азиат по имени Мо.

Слуга, Мо, танцевавший с Ариадной на пикнике. С которым свела дочь собственная мать, если верить услышанному Ребеккой. Черити чувствовала, как в ней натягиваются какие-то струны, сильные и тугие, их все туже накручивает на деревянные колышки. Она снова села, теперь она листала страницы дневника Джиллиан Уотсон назад, терпеливо, по одной, проглядывая их и стараясь отмести все мешающие мысли, с головой едва не пустой.

“Где ты…”

Черити показалось, что она слышит этот безнадежно тоскливый вопрос, который задают не потому, что надеются на ответ, а потому, что не могут не задать.

Как зовут друг друга во тьме,

Как играет прядкою ветер,

Как коней распрягли на холме,

Как за душу душа в ответе,

- пробормотала Черити. С нею порой это случалось, думать стихами, которые не имели продолжения и брались словно из ниоткуда.

В дневнике должно быть что-то, в дневнике. Недаром Ада… Ариадна отдала его ей. И не даром так просила прочесть. И недаром там в ивовых зарослях ей привиделась призрачная фигура - Джиллиан Уотсон.

Разумеется, любой взрослый смог бы отмахнуться привидевшейся тогда призрачной фигуры. Не видно, не видно из их дома реки, не видно излучины и шепчущих ив. Вон малина видна, и Бонни прошла за забором, ее белый чепчик тоже виден, и гуси вышли из сарайчика… А ив нет, и нет никаких всадников с призрачными копьями.