Моника 2 часть

- Берегись! Берегись, если ты запятнаешь имя моего сына!

Айме упала на маленький атласный диван, расположенный рядом с кроватью. Напрасно она трясла запертую дверь, напрасно пыталась услышать через щель… Она лишь видела удаляющиеся шаги, разговор матери и сына, и теперь ее охватило воспоминание обо всем случившемся, словно к груди приставили кинжал. Она вновь ощутила, как ее тащит Ренато; словно в водовороте, в сцене кошмарного сна перед глазами проскакивали знакомые лица: Моники, Ренато, Хуана… Хуана больше всего… Хуана, любимого и ненавистного, пугающего и желанного, и от этого воспоминания в ней закипела кровь…

- Этого не может быть… Не может быть…! Все сошли с ума… Все! Он сказал да… Она тоже сказала да…!

- Сеньора Айме…

- Ана! – удивилась Айме. – Как ты прошла сюда? Откуда?

- Я не входила сюда, сеньора, я была здесь… ждала вашего распоряжения… Когда я услышала, что с вами пришел сеньор Ренато, я спряталась. Вы ведь сказали ни с кем не говорить, кроме тех, с кем приказываете разговаривать… Не помните, сеньора?

- Мне нечего тебе сказать! Уходи!

- И куда же сеньора? Сеньор запер дверь на ключ.

- Не скажешь, почему меня заперли здесь как дикого зверя?

- Сеньор не доверчив, сеньора Айме, очень недоверчив. Видели бы, как он смотрит. Если бы я была вами, то была бы очень осторожна, потому что сеньор Ренато, должна вам сказать…

- Более, чем сказать, Ана. Письмо, с которым я тебя отправила, проклятое письмо, которое у тебя отняли, украл у тебя, конечно же, Баутиста, оно было в его руках. Чтобы купить прощение, он обязан был его отдать… И должно же было так случиться, что ты потеряла письмо… Ты, дура проклятая! Тупая негритянка!

- А вы почему это сделали? Если я тупая негритянка, зачем же вы дали его мне?

- Потому что стала такой же дурой, как ты… и потому что была в отчаянии, в ловушке и меня как назло все преследовали. Ана, Ана, ты снова должна мне помочь!

- Я… Ай, нет, хозяйка! Если Баутиста отдал письмо, чтобы тот простил его, если хозяин Ренато узнает… Ай, моя госпожа! Я не хочу снова впутываться в историю. У Баутисты руки длинные, и если он снова будет приказывать…

- Я влеплю тебе пощечину, если не поможешь! – заверила Айме, в нетерпении от возражений служанки. И сменив тон, предложила: – Я дам тебе столько, сколько хочешь, но прямо сейчас нужно выбраться отсюда…

- Как…?

- Через окно туалетной комнаты. Ты попадешь в маленький дворик, где никого не бывает, и оттуда хорошо посмотришь, поищешь Хуана, который не мог далеко уйти…

- А если я встречу сеньора Ренато?

- Не важно, если увидишь… Он не знает, что ты была здесь… Меня же никто не сможет увидеть. Найди Хуана и скажи, чтобы подошел именно к маленькому окну, из которого ты вылезешь. Скажи, я жду, пусть немедленно придет, и не доводит меня до отчаяния, не сводит меня с ума, потому что очень дорого заплатит. Даже своей жизнью! найди Хуана и скажи ему это… Скажи!

Презрительно склонившись, Хуан пробегал взглядом из угла в угол, от крыши до пола, беспорядочную комнату с навесом, где они с Моникой столкнулись. Это была пристройка конюшни, с кучей мешков корма, стогов сена, старых упряжей, ящиков с пустыми бочками, один из которых служил столом, где стояли бутылка водки и какие-то стаканы из грубого стекла, Хуан воспользовался одним из них, сделал глоток жгучего спиртного…

- Не пейте больше, Хуан. Умоляю вас!

- Вы следуете навязчивому желанию напрасно умолять. Вы еще не поняли, что не принимаются во внимание ни просьбы, ни мольбы? Что все бесполезно…?

Он замолчал, неторопливо вглядываясь, словно видел ее впервые, возможно удивленный ее худобой, усиленным дыханием, фиолетовыми кругами под глазами, которые делали еще более выразительным и драматичным затаенный взгляд ясных глаз, и может быть, удивился ее красоте, подобной цветку, бледному и пылающему, словно горящая свеча; ее белым, изящным, как лилии, скрещенным на груди рукам, будто она умоляла или умирала…

- Хуан… Вы уедете, правда? – спросила Моника с болью в голосе. – Вы пришли сюда взять лошадь, чтобы уехать, не так ли?

- И почему это я уеду? – возразил Хуан спокойно, почти нахально. В словах прозвучала ирония, когда он продолжил: – Разве вы не слышали Ренато? Не слышали, как он сказал, что никто не выйдет живым, если попытается сбежать из Кампо Реаль прежде, чем не смоется оскорбление женитьбой? Ренато хочет исправить мою ошибку, хочет отмыть честь Мольнар, запятнанную мной, вернуть честь, которую я должен восстановить… Забавно, не так ли? Молодой Д`Отремон требует, чтобы меня сделали кабальеро, дав вам мою фамилию… Мою фамилию…! Как же забавно, Святая Моника! Полагаю, вы дадите мне свою, должны дать… В таком случае вы назовете меня Хуан де Мольнар… Хуан де Мольнар! И я унаследую от вас пожелтевшие бумаги и небольшой развалившийся дом… – он засмеялся с горькой усмешкой и продолжил: – Ренато приказывает и следует его слушаться. Он словно Господь Бог, взирающий сверху, появившийся к середине жизни у раздетого, голодного мальчика без имени, без фамилии, который говорит: «Не лги… не укради… не убей». Хотя если не убить, то можно самому умереть… Ну ладно, доставим удовольствие Ренато… Почему вы теперь так пугаетесь, когда до этого говорили да?

- Хуан, неужели вы не понимаете? – возражала Моника, задыхаясь от боли.

- Конечно же понимаю! Единственно важное то, что Ренато Д`Отремон не страдает, потому что не знает ничего, не подозревает ничего, что может оскорбить его или унизить. Он выше всех… Разве я не говорил об этом? – и взорвавшись от внезапно подступившего гнева, он опроверг: – Но он не выше всех! Он ниже любой грязи, человек, как и все остальные… Хуже… Гораздо хуже, гораздо смешнее, потому что стоял у алтаря со шлюхой… О, ну конечно же, так нельзя говорить. История иная, теперь она совершенно другая. Она была у алтаря чистой и непорочной, а вы, Святая Моника, бегали на пляж, встречая Люцифер… Вы ждали меня обнаженной и горящей на прохладном песке, чтобы кинуться на шею, чтобы задушить меня поцелуями, напоить своим дыханием и лаской… Вы пережидали шторм в моих объятиях, прыгали по темным скалам, чтобы попрощаться со мной, когда я уносил в руках запах ваших волос с жаждой вернуться и схватить за горло, как колючку… Вы были любовницей Хуана Дьявола, Святая Моника… – он снова жестоко засмеялся и грубо завершил: – А теперь не нужно брать слов назад… Я спросил, а вы сказали да… Да!

Только ослепший от отчаяния человек мог так жестоко говорить с этой бледной женщиной, которая стояла перед ним, а теперь отступала назад, усиленно дышала, как будто ей не хватало воздуха… Она была словно соломинка, которую вертел неистовый шторм; но она вскинула голову, устремила на него взор, стоя перед ним, словно держась за крест выбранного ею мученичества, распиная себя, и призналась покорно и печально:

- Я сказала да… правда. А что мне оставалось? Как должна была я ответить на слова Ренато? Я сказала да, но вы…

- Я тоже сказал да, это правда. Я хочу увидеть, как далеко мы зайдем: вы в своем безумии; Ренато в своем слабоумии… А эта проклятая сучка, эта циничная притворщица, создавшая эту ложь, заслуживает, чтобы ее растоптали ногами, и она тоже хочет увидеть, как далеко зайдет. И она пошла на все… даже лгать, смотря в лицо… Конечно же, это было сделано великолепно. Она знала, была уверена, что вы способны это выдержать… – Мгновение колеблясь, спросил с внезапным подозрением: – А вы случаем не договорились обе?

- Что вы говорите, Хуан? Вы с ума сошли? Как могла я…?

- Вы слишком хорошо вышли из положения! Все было так, словно отрепетировано! Даже появление сеньоры Д`Отремон… с каким ужасом и отвращением она смотрела мне в лицо!

- Хуан, сжальтесь…

- Сжальтесь! Я знаю вас, счастливых, благородного происхождения, с голубой кровью, что значит это слово? Сжальтесь…! Вы только и используете его. Я не испытываю жалости ни к кому, потому что меня никогда никто не жалел.