У подножия горбатой горы (СИ)

Борька с нетерпением дожидался вечера, чтобы похвастаться трофеем, но вышло наоборот. Он намеренно не звонил никому, хотел удивить серебряной медалью, но когда мать с отцом пришли с работы, у него уже была температура под сорок. Кого волнуют эти игрушечные медали, если ребенок не слушается и не надевает куртку, ясно же сказано. Как он ни оправдывался, даже просил сквозь слезы позвонить Санькиному отцу, чтобы тот подтвердил – ничего не помогало. Наутро Борька бредил, отец пытался оставаться невозмутимым, стоял у кровати, а мать, рыдая, помчалась к соседке – участковому врачу; та мгновенно прибежала без всякого вызова, и вколола Борьке какой–то дефицитный гаммаглобулин. Он не запомнил ни врачиху, ни укол, а длинное непонятное слово "гаммаглобулин" зацепилось в памяти.

Он был морально готов, что его назовут "блядь" и "предатель", но никто ничего не знал, сведения в школу передавали, только когда приходило разрешение на отъезд, чтобы исключить из комсомола, но Борька в комсомол не спешил. Бойкот продержался всего два дня, это ж восьмой класс, последняя четверть, хочешь – не хочешь, а впервые придется сдавать экзамены, и неизвестно, попадешь в девятый или нет. Каждая тройка – трагедия, и Борька Беркман, нужен позарез, ну дал девчонке списать, не идти же из–за этого в ПТУ. Два дня он разговаривал только с Наташкой и никак не мог понять, в чем дело: то ли он предатель, за то что родину предал, то ли за то, что Наташке списать дал?

Выяснилось, что за Наташку.

Они с Санькой с той достопамятной олимпиады частенько ублажали друг друга. Это было гораздо приятнее, чем работать самому. Можно было расслабиться и закрыть глаза, представить вместо Саньки – Светку или Ольку, или саму Карен Магнуссен. Они доставали многочисленные фотки, Серега перед уходом в армию передал все младшему брату, и Санька оказался один в комнате, полной оставленных братом сокровищ. Они повадились исполнять один и тот же трюк: по очереди один из них сжимал торчащий член другого между ногами, что создавало иллюзию интимной близости. А если еще обернуться салфеткой, то вообще, можно кончать сколько угодно в свое удовольствие.

Двадцать пятого мая семьдесят третьего года Борька и вспомнил сейчас, лежа под одеялом рядом с Керен. В тот день они официально закончили восьмой класс, оставались только экзамены, но отметки за четверть им уже огласили. Санек, вечно балансировавший на грани, умудрился не получить ни одной тройки! Его счастью не было предела – он бросился с табелем к матери на работу, а потом они на подаренную на радостях треху накупили мороженого и конфет, и печенья, и вафель, и лимонада. Им даже не пришло в голову по-взрослому взять вина или хотя бы пива. Дома у Саньки никого не было: мать работала до девяти, отец, как всегда, в командировке, брат – в армии. Они разложили все свои фотки и, угощаясь сладостями, принялись за конкурс красоты, то есть сортировать девчонок по ранжиру, отчаянно споря. В итоге, бросив пятак, кто первый, они стали по очереди отбирать фотографию за фотографией, пока у каждого не образовался свой собственный гарем.

Борька–Барух, лежа без сна рядом с Керен, очень отчетливо вспомнил тот ранний вечер двадцать пятого мая: в отличие от их предыдущих забав, когда они спускали штаны до колен, Санька разделся совсем. Он поначалу придерживался все тех же правил, но потом поймал борькину руку и положил ее на свой напрягшийся член.

Борька почувствовал его нетерпеливую дрожь.

Поначалу он, лежа на левом боку и сжимая правой рукой Санькино торчащее достоинство, пытался, как всегда, найти позу поудобнее. Через пару минут Санька начал сопеть и разжал захват между ног. Он выпятил ягодицы и заерзал по кровати, как бы приглашая Борьку внутрь. Борька, сам того не ожидая, прижался сзади к Саньке, прихватившему его ягодицами. Медленно Борька распрямился и вошел в его задний проход, левой рукой судорожно обнимая санькино плечо, а правой сжимая Саньку спереди. Это было не похожее ни на что новое ощущение. Они оба, не сговариваясь, помедлили пару секунд, а потом Санька сильно сжал ягодицы, вдавливаясь одновременно в борькину руку. Борьке захотелось глубже, но Санька не пускал. Тогда он разжал правую руку, и подхватил Саньку снизу, заграбастав мошонку. Тот сжался спереди, широко раздвинув задний проход, так что Борька одним движением продвинулся внутрь. Санька лишь глубоко вдохнул воздух и, тоже привыкая к новому ощущению, затих на минуту.

" Noinstructionmanualneeded??.."

Что было потом, Борька помнил, но не совсем – как бы во сне со Светкой Курехиной. Санек работал на два фронта: он сжимался сзади, заставляя Борьку охнуть, и вдавливался спереди, потом резко вырывался из его руки спереди, открывая сзади неизмеримой глубины бездну. Через какое–то время они перестали контролировать себя. Они сдавливали друг друга со всей силой, на которую были способны. Сознание мутилось; движение, сжатие, трение, проникновение захватило их полностью. Санька, задыхаясь, кончил первый, за ним, через несколько секунд, Борька.

Больше в тот вечер они не сказали друг другу ни слова. Они сидели на полу в санькиной комнате, со старым ковром на стене, с двумя узкими подростковыми кроватями, одна из которых, серегина, давно пустовала, с поцарапанным шкафом и столом, закапанным чернилами еще в эру непроливаек, с потертыми обоями в мелкий желтый цветочек, с неровным, со следами темного лака и в расщелинах паркетом. Они пили из горлышка приторно сладкий, шибающий в нос, теплый лимонад "дюшес" за десять копеек плюс двенадцать бутылка, покупаемый родителями только на день рождения. Они больше не притронулись ни к шоколаду, ни к вафлям, мороженое "пломбир" в фольге, за сорок восемь копеек, производства московского хладкомбината номер восемь, которое они беспечно оставили на столе, растеклось белой жижей.

"I'm not no queer."

"Me neither. A one–shot thing. Nobody's business but ours."[7]

Когда Борька пришел домой, родители сказали ему, что пришло разрешение на отъезд в Израиль, и что через месяц они должны уехать. В тот день, да и в любой другой день, им бы и в голову не пришло, чем занимается со своим лучшим другом их круглый отличник сын.

*  *  *

Тридцать три года разделяли теперь Борьку и Саньку.

Барух в два часа ночи ворочался без сна под одеялом и подумал, что на следующий день он снова пойдет смотреть "Горбатую гору".

Были у Баруха два ежедневных часа, которые приходилось проводить в дороге из Раананы в Иерусалим и обратно. Он предпочел бы потратить это время на дочек. Он самозабвенно играл с ними во все их игры, компенсируя самому себе недостаток игр и друзей в детстве. Он всегда так хотел, чтобы его отец поиграл с ним, не важно во что, но чтобы просто побыл с ним, но тот вечно был занят переводами–рефератами. Или Борьке заявляли: "Не видишь, что ли, папа отдыхает, мы на работу ходим, а твоя работа – учиться, пошел бы, почитал что–нибудь полезное". Конечно, его родители любили его, наверное, даже очень сильно любили, раз не жалели ничего. Но ничего не жалели исключительно для пользы: на учителей, на английский и математику, а ему хотелось если уж не новой игрушки, то чтобы приласкали, просто так, вне зависимости от отметок в школе, примеров, которые он решил, или страниц, что прочел по–английски.

Тогда Борька еще любил читать, это потом книги как–то выпали из его жизни, их место заняли телевизор и газеты.

Он легко подчинялся правилам, в играх Михаль и Майка были главные, но зато потом у него было неоспоримое моральное право потребовать подчинения себе во всех взрослых делах. Керен удивлялась, как это ему удается; в ее отношениях с дочками она всегда была взрослой, а девочки всегда были детьми. У Баруха же получалось иначе – в игре он становился ребенком, а во взрослых разговорах относился к Михаль и к младшей Майке на равных, со всей серьезностью. Он никогда не оспаривал решения Керен, даже если они ему не нравились, ее слово было для девочек закон, даже если они чувствовали, что он на их стороне. Но когда надо было потребовать чего–нибудь мало приятного, как, например, убрать комнаты перед приходом гостей, Барух добивался этого не в пример легче жены.