У подножия горбатой горы (СИ)

Санькина мать только что не молилась на Борьку, ее старший сын, Серега, из троек не вылезал и в итоге загремел из восьмого класса в ПТУ, а Саньку она тянула как могла, но не могла помочь ему с уроками. Помогал Борька, давал списать. Сдавать белье в прачечную поручали Борьке, мать заполняла длинные узкие папиросной бумаги бланки, тщательно складывала белье метками наружу на один угол, чтобы приемщицы не ругались, проверяя метки. Если что–то терялось, они были материально ответственные. Борька, пока не подрос, понимал это так: постельное белье сделано из материала, вот они и ответственные за этот самый материал. А потом выяснилось, что материально ответственный – это что–то плохое, как болезнь. Матери вдруг предложили на кафедре прибавку в пятнадцать рублей, только с условием: материально ответственная, а отец прямо взвился и закричал:

– Не смей даже думать об этом!! Я лучше с переводами спать по ночам не буду, чем тебе передачи носить.

Отец оказался прав. Другая лаборантка польстилась на полтора червонца, так на нее все аферы и повесили. До передач дело не дошло – судья просекла, в чем дело. Но в МИСИ ее не восстановили.

В прачечном приемном пункте работали три женщины: одна на приеме, другая на выдаче, третья – выходная. Борька всегда выяснял у Санька, когда и где работает его мать, но потом понял, что ему нечего волноваться. Санькина мама, завидя Борьку, расцветала – прием не прием, выдача не выдача, она хватала борькины квитанции и, бросив обалдевшего клиента, делала все без очереди да и без проверки. Метки у них всегда были пришиты насмерть, не оторвешь, и всегда вовремя заменялись на новые. Борька тогда еще не знал такого слова "VIP", но уже догадался, что по знакомству оно сподручнее. В классе к Борьке тоже относились неплохо: хоть и отличник, но на первой парте не сидит, и списывать дает, и подскажет, когда припечет.

*  *  *

Санька, как оказалось, благодаря брату Сереге знал о сексе гораздо больше Борьки. Зимой семидесятого с Борькой в первый раз случилось то, что случается с каждым пацаном в его годы: как–то ночью привиделась во сне одноклассница Светка Курехина, и трусы заполнила теплая и липкая жидкость. Извержение, казалось, никогда не кончится, он пытался зажать его руками, но жидкость все равно толчками пробивалась сквозь пальцы. Спросонья он не понимал, что случилось, но чувствовал, что это что–то позорное, что надо утаить, чего надо стыдиться. Он несколько дней ходил, как в воду опущенный, боялся взглянуть на Светку и на других девочек тоже. Он даже вовремя гасил свет, чтобы не давать матери повода входить в его комнату, пока не открылся Саньке.

Санек ему все растолковал. Но все равно осталось ощущение беспомощности перед этим извержением, перед своим телом, которое не хочет ему подчиняться. И боязнь наказания.

О том, чтобы идти за советом к родителям, не могло быть и речи. Матери Борька опасался – несколькими годами раньше Борькино развитие слегка подзадержалось, и яички не торопились опускаться в мошонку. Его водили по разным врачам, от которых было лишь одно гадливое воспоминание: все они хватали и мяли холодными противными, иногда даже влажными и липкими руками, его хозяйство. Наконец, попался старенький профессор, который сначала подержал руки в горячей воде, потом насухо их вытер, а в конце яростно потер одну о другую. Борька был ему очень благодарен, он даже щекотки не почувствовал. Профессор вышел из комнаты вместе с матерью, вернулся со шприцем и совсем не больно сделал Борьке укол. Гормоны сыграли свою роль, и через несколько дней все пришло в норму, а несколько месяцев спустя Борька обнаружил, что его писька с трудом помещается в штаны, и он никак не может найти ей места, особенно, когда она в полном соответствии с законами физиологии сильно увеличивается в размерах. Конечно, мать заметила, что Борька постоянно хватается за ширинку, но ее реакция была совершенно неадекватной. Она подумала, что Борька в восемь лет занялся онанизмом, о чем, надо сразу сказать, он узнал только к двенадцати. Его жизнь превратилась в кошмар – сначала мать просто делала замечания, потом она стала еще пристальнее приглядываться и придираться при любой возможности.

В шестьдесят седьмом Беркманы должны были получить квартиру, но грянула шестидневная война, и их, как и других евреев, выбросили из очереди, остался только кооперативный вариант. Нервы у родителей были на пределе: отец кидался вилками–ложками в коммунально–кухонную стенку. У Борьки почти не сохранилось воспоминаний о той старой квартире, ее ненавидели, оттуда надо было вырваться во что бы то ни стало. А вилка с отогнувшимся зубцом засела в памяти. Мать просто оцепенела – вилка, ударившись о стенку, вертясь и звеня, поскакала по кухне; тогда Борька слез со стула, подобрал с пола злополучную вилку и положил на стол рядом с отцом. Отец тронул пальцем торчащий в сторону зубец и молча притянул Борьку к себе. Потом он много раз пытался выправить этот проклятый зубец, стучал молотком, гнул пассатижами, даже носил в институт в слесарную мастерскую – ничего не помогало, едва заметная извилина все равно оставалась. Прокаженную вилку не выбросили, но и не клали на стол вместе с другими приборами. Она вечно лезла под руку, и мать каждый раз ругалась вполголоса, бросая ее со звоном и дребезгом обратно в гулкий фанерный ящик.

Убежавшее молоко тоже запомнилось. Борьке категорически запрещалось приближаться к плите: чтобы не обжегся или дом не поджег. Мать однажды поставила кипятиться молоко, да кто–то не вовремя позвонил. Борька, проходя из уборной мимо кухни, увидел поднимающуюся белую шапку, помня о строжайшем запрете, закричал, побежал со всех ног в другой конец коридора, где висел телефон. Конечно, молоко с шипением, дымом и едким запахом залило плиту, и надо было отдирать пригоревшее от конфорки, и он, Борька, оказался почему–то в этом виноват.

Мать вымещала коммунальную фрустрацию на Борьке:

– Выбирай! – орала она,– или я тебе руки оторву!.. Или все твое хозяйство отрежу!

Борьке было жалко и рук и хозяйства.

В семидесятом Санькин брат пэтэушник Серега в свои шестнадцать лет знал об этомвсе и был готов великодушно поделиться секретами с шестиклашками. Серега познакомил их с Дунькой Кулаковой и снабдил младшего брата фотками голых девочек, которые они честно поделили между собой и прятали в потайных местах, как самое дорогое. Впрочем, это и было их самое дорогое богатство, предмет зависти всех мальчишек в классе. По вечерам с фонариком под одеялом Борька вытаскивал заветные картинки и кончал в промокашку, но тетрадей за две копейки требовалось в школе совсем немного, и промокашки быстро кончились. Изобретательный Борька придумал обходиться салфетками из буфета. Тогда, в прошлой жизни, он еще запоем читал книжки, увлекался, как все, приключениями, фантастикой, детективами, читал вечером в постели, пока не засыпал, или пока не врывалась с криком мать и не гасила свет. Крик, конечно, не начинался сразу ни с того ни с сего. Сначала следовало первое предупреждение:

– Боря, все!

Первое предупреждение Борька игнорировал. За ним следовало несколько предупреждений вторых:

– Боря, гаси свет!

Или:

– Гаси уже свет! Я сказала!!

Количество вторых предупреждений определялось наличием интересной передачи по телевизору, срочной халтуры или просто настроением. Их Борька тоже практически всегда игнорировал. Последнее, третье предупреждение сопровождалось вылазкой на территорию противника, вторжением в территориальные воды, стремительным рейдом по тылам:

– Сколько можно надо мной издеваться!!! Тебя завтра в школу не поднять!!!

О том, чтобы закрыть дверь в комнату не могло быть и речи, поэтому приходилось быть осторожным. Борька открыл для себя Мопассана, Хемингуэя, арабские сказки, которые действовали не хуже санькиных фоток. В сознании всегда присутствовало ощущение вины, стыда, нельзя было даже допустить, что мать узнает о его вечерних проделках. Чуть позже он познал прелесть ванной, когда за закрытой дверьюможно совместить приятное с полезным, только надо озаботиться, чтобы не осталось следов, за чем приходилось строжайше следить. Иногда напряжение было столь сильным, что было трудно добраться до дома из школы, и он, бросив в угол портфель, и на кресло серую школьную форму, падал на кровать и сразу сдавался на милость Кулаковой Дуньки, и без всяких фоток принимавшей обличье Светки Курехиной или Таньки Калининой.