Эйфория

– Почему ты отказывался? – не поднимая головы, спросила она.

Бенедикт улыбнулся.

– Очевидно, потому, что это никогда не было мне достаточно интересно.

Гарриет выпрямилась и, наведя на него объектив, сделала пробный снимок.

Щелчок затвора прозвучал в тишине комнаты сухо и бесстрастно. Тем не менее, именно этот безликий звук, прочертив накалившийся воздух между ними, стал сигналом к тому, чтобы отбросить иносказания и сорвать все покровы.

– Не раздеваться, не вставать, не прикасаться ко мне, – чуть наклонившись вперед, тихо сказала Гарриет. – Делай, что хочешь, кроме этого. Дай мне это, – низким от возбуждения голосом добавила она, увидев, как засветились кошачьим блеском его светлые зрачки.

Не говоря ни слова, Бенедикт поднял руку и, подчеркнуто быстрым движением ослабив узел галстука на шее, задержал на мгновение пальцы на полоске голубого шелка и ответил:

– Принимается.

Гарриет хищно улыбнулась и, опустив взгляд на монитор, нажала еще несколько кнопок на камере. Ее руки, скользившие по виртуальной клавиатуре, двигались быстро и ловко, и Бенедикт, с наслаждением следя за их танцем, медленно откинулся на спинку дивана в ожидании дальнейшего.

Закончив с приготовлениями, Гарриет подняла на него глаза.

– Не раздеваться, – напомнила она.

Бенедикт молча кивнул.

Девушка отбросила назад упавшую на лицо прядь длинных волос и, еще раз улыбнувшись, нацелила аппарат.

Несколько щелчков прозвучали в полной тишине. Бенедикт, пристально следивший за движениями Гарриет, догадался, что это все еще настройка. Опустив камеру, она вновь поднесла ее к глазам и, прокрутив получившиеся снимки и убедившись, что они вполне отвечают ее ожиданиям, коротко посмотрела на него.

– Стоп-слово?

– «Иоланта».

Чуть нагнувшись, Бенедикт запускает руку в волосы и медленно выпрямляется, глядя прямо на нее. Пальцы руки тянутся к воротнику рубашки, захватывают смятую ткань галстука и, замерев на секунду, сильнее ослабляют узел, двигаясь неспешно и уверенно, пока не расправляются вначале с ним, а затем, не считая нужным больше останавливаться, резким движением вынимают верхнюю пуговицу из петли, оставляя обнаженным светлый беззащитный участок шеи. Гарриет властно сощуривает глаза и, не говоря ни слова, щелкает несколько раз, не глядя на монитор, не желая отвлекаться от разворачивающегося зрелища перед ней. Бенедикт легко ласкает пальцами свою шею, затем, наклонив голову и рассеянно коснувшись подушечками подключичной ямки, полувопросительно-полуиронично вскидывает на нее глаза.

Гарриет смотрит на него внимательно, не отрываясь. Кажется, что фотоаппарат, который она держит в руках, служит ей не столько для того, чтобы запечатлеть увиденную картину, сколько ради возможности упорядочить и превратить в нечто определенное и плотное свои собственные ощущения. Это чувство усиливается еще больше, когда она делает шаг вперед и, перенеся вес тела на одну ногу, останавливается в нескольких сантиметрах от него, так что их разделяет только кофейный столик, и, опершись на него коленом, Гарриет делает еще один снимок. Бенедикт пытается представить, как он выглядит на экране: с расстегнутым воротом, чуть растрепавшимися волосами и небрежно поднятой к лицу рукой. Проведя пальцами по щеке, будто желая стереть это изображение, он заявляет себя как обладающего властью большей, чем власть фотографа, – непреодолимой и убедительной властью оригинала.

Не раздеваться.

Гарриет смотрит на него так, словно пожалела о том, что попросила его об этом, но уговор есть уговор, и Бенедикт скользит пальцами по пуговицам на рубашке, дразня и провоцируя ее, обводя некоторые и задерживая на них внимание, пока не возвращается к самому верху, и медленно расстегивает сначала одну, потом вторую, затем переходит к манжетам, которые также оставляет небрежно расстегнутыми, не подумав даже закатать рукава, и все это время его взгляд неотрывно следит за камерой, фиксирующей каждое его движение. Темный глазок диафрагмы отыскивает уязвимые места, не позволяя скрыть ничего, что могло бы стать значимым для него, и когда Бенедикт кладет руку на ремень брюк, он ловит этот спокойный жест так жадно, что на миг ему кажется, что он почти чувствует ее прикосновение.

Бенедикт слегка выгибает спину – ему нравится эта открытость и безграничность, он почти по-женски наслаждается тем, как смотрит на него равнодушная линза, за которой, он хорошо знает, – теплое дыхание девушки, которая в этот момент испытывает такое же острое желание, как и он.

Дай мне это.

Но Бенедикт не спешит. Он медленно расстегивает ремень брюк, вытаскивая пряжку из петли, откидывает металлический замок и некоторое время просто сидит, наблюдая за тем, как быстрыми сухими щелчками фотоаппарат захватывает его расслабленную, спокойную позу. Он ждет еще несколько секунд, прежде чем коснуться пальцами змейки и неторопливо потянуть ее вниз. Всхлип, который слышится ему в теперь уже совершенно точно рваном и глубоком дыхании Гарриет, становится наградой за терпение: Бенедикт движется дальше, освобождая свое тело от одежды, спуская брюки до бедер, но не до конца, оставаясь на грани, достаточной, чтобы можно было увидеть его желание, но не слишком выдающей его подлинную силу. Чуть приподнявшись, он меняет положение, опираясь плечами на спинку дивана, откидывает голову назад и замирает, прислушиваясь к тому, как нарастает, будто морской гул или низкое звучание далекой музыки, стремление отдаваться и брать, получить все прямо сейчас и прямо сейчас взять все от нее.

Это был ответ на вопрос, который несколько месяцев назад задал ему Тони, спросив, какие отношения у него с Гарриет. Бенедикт тогда помолчал, а затем, подумав несколько секунд, сказал, что если бы у него имелось точное определение того, что между ними происходит, вероятно, происходящее не имело бы никакого смысла. Тони в сердцах обозвал его болваном, и на этом разговор закончился. Но сейчас Бенедикт прекрасно понимал, что фактически попытался ускользнуть от ответа, который на самом деле лежал на поверхности. И звучал он так: с самого первого момента, с того дня, когда Гарриет Хант показалась на пороге его кабинета, какая-то часть его осознала, что эта женщина должна остаться с ним. То, что для этого им понадобилось больше года и забыть друг о друге более чем на шесть месяцев, ничего не меняло. Гарриет была вопросом и ответом, она была светом и тьмой, и она была тем человеком, с которым он всегда находил себя, где бы он ни был, и Бенедикт был уверен, что она чувствует то же самое. Он вспомнил, как несколько месяцев назад, после какого-то особенно утомительного дня в университете, глядя на то, как Гарриет, устроившись на его кровати, увлеченно читает эссе его студентов, разной степени забавности и абсурдности, он, наконец, решился задать ей вопрос, занимавший его все время, что они встречались, и получил на него ожидаемый, но от того не менее удививший его ответ.

– «Таким образом, поскольку открытие необычных свойств клитора в значительной степени привело к тому, что женщины освободились от потребности в мужском доминировании и использовании пениса для сексуального наслаждения, это стало первым шагом в воспрявшей духом сексуальной революции»… Как ты это читаешь? – спросила Гарриет, подняв голову от листа с отпечатанным на компьютере текстом.

– Гарриет, мне платят за это деньги, – улыбнулся Бенедикт. Он подошел к кровати и, сбросив домашние шлепанцы, откинулся на спину, устраиваясь рядом с ней.

– Если бы я знала, каким недостойным способом ты зарабатываешь на жизнь, ни за что бы не связалась с тобой, – преувеличенно серьезно покачала головой Гарриет.

– Никогда не поздно узнать страшную правду, – меланхолично заметил Бенедикт. – Так говорит Тони Брокстон, – сказал он, услышав с правой стороны от себя, оттуда, где сидела девушка, неопределенный звук – нечто среднее между вопросом и скептическим фырканьем.

– Кто это? – Гарриет отложила в сторону эссе и придвинулась ближе к нему.