У подножия горбатой горы (СИ)

Давно уже взрослый сорокавосьмилетний мужик, отец двух очаровательных девчонок поймал себя на том, что сидит посреди ночи в кресле перед экраном компьютера, хлюпает носом и размазывает по щекам слезы в обиде на Энни Пру, заявившую, что Эннису дель Мару не потребовалась инструкция по эксплуатации, чтобы найти задний проход Джека Твиста...

Часа за полтора Барух, стараясь не пропускать ни слова, прочел рассказ до конца. Грустная история, он не мог сдержать слез, пока читал – ведь это могла быть и его история, его альтернативная история! Только его Джека Твиста звали Саша Седых, Санек Седых, да и самого Баруха Берка тоже тогда звали иначе: Боря Беркман, Борис, Борька Беркман, которого летом семьдесят третьего увезли из Москвы в Израиль, так что Санек остался лишь эпизодом из той давней и прошлой жизни, так же как и его первая женщина, Наташка Ушкина. Санек был его лучшим другом и первым сексуальным партнером, с которым они потом вдрызг разругались. И рядом оказалась Наташка, которая затмила Сашку–Санька, и которая была героиней его фантазий, пока не появилась Лора Залкин.

Он, тогда еще Б орис Беркман, называл ее Лаура.

*  *  *

Он очень отчетливо вспомнил тот день, когда они познакомились с Саньком. Это было в сентябре шестьдесят девятого. В тот год Борька, не без трепета и опасений за свою судьбу новенького, пошел в новую школу. Борькины родители, переехали тогда из коммунальной комнаты в центре в новый двухкомнатный кооператив на улице Металлургов. С пятого класса в то время начиналась "взрослая" средняя школа, казенное и неприветливое здание которой с серым аппендиксом спортзала приходилось обходить, чтобы попасть к главному входу. Уродливые крючки раздевалок по обе стороны от дверей, две узких тесных лестницы по бокам. Он входил на школьный двор осторожно, как входит собака на чужую территорию. Надо пересилить себя, влиться в гомонящую толпу, стоящую колоннами в затылок на школьном стадионе, найти в голове колонны табличку со своим классом. Девочки, как правило, с букетами, мальчики, как правило, без. Стриженый наголо директор школы с бычьей шеей орет речь в мегафон. Вокруг ни одного знакомого лица.

На Борькино счастье всех бывших четвероклашек перетасовали, и пятые классы сформировали заново, так что не только ему, а всем пятиклашкам пришлось испытать участь новенького. Устойчивые компании мелкого новогиреевского хулиганья разделили порознь, и в каждом классе по–другому рассаживались, завязывали новые знакомства, новые дружбы. Бывшие однокласники кучковались на переменках, проклинали сволочей завуча с директором, но "с глаз долой – из сердца вон", шкрабы знали, что делали, когда расселяли братков по разным классам, где сразу же пошла борьба за лучшие места "на камчатке".

Борька засветился уже на второй день. Английскому его учили еще с детского сада, и, пока полкласса дружно ревело "Whatisyourname?" [3],он выделился, неосторожно брякнув что–то свое. Училка заговорила с ним по–английски, и Борька степенно ответил: "Yes, I'vebeenlearningEnglishforsomeyears"[4]. Класс затаив дыхание следил за продолжением, но Борька не сбивался и шпарил по–аглицки не хуже училки.

– Ну, ты, англичанка!

Следующим уроком была физкультура, и в остро пахшей мальчишеским потом раздевалке Генка, едва достававший Борьке до носа, плюнул на затертый линолеум, из–под которого проступала елочка паркета, и презрительно поддал ногой старый борькин портфель. Борька двинул ногой по генкиному – и они вот–вот бы сцепились, но в этот момент появился физрук, и все бросились врассыпную – в шестьдесят девятом школьники еще боялись учителей. Ребятня высыпала на утрамбованный гравием школьный стадион с облупившимися баскетбольными щитами и ржавыми футбольными воротами.

На физ–ре про Борьку на время забыли. Пожилой лысоватый физрук Викентий Витальевич по прозвищу "Ви–Ви" со значением рассказывал про нормы ГТО, золотые и серебряные значки, про спортивную славу и почет, про разряды и нормы мастеров спорта, про известных спортсменов из их школы. А потом он с места в карьер погнал всех бегом по пылящей под ногами дорожке вокруг школьного стадиона. После обязательных двух кругов все должны были по очереди прыгать в яму с песком.

Вот тут–то и появилась новая мишень – Санька Седых, худенький застенчивый черноволосый мальчик, пятый год посещающий балетный класс Большого Театра. Все прыгали в длину как надо: близко и подальше, падали в песок, вдруг останавливались перед ямой при разбеге, а Санька отличился: разбежавшись, он, как его и учили в балетном классе, выдал безупречный шпагат. Поначалу никто не смеялся; Ви–Ви пристально посмотрел на Саньку и велел повторить прыжок. Санька повторил, но балетная привычка снова взяла свое – он отталкивался от деревянного бруса и парил в шпагате над ямой с песком. Физрук подошел к нему и объяснил: "Седых, приземляйся на об ои ног и, как все, тут тебе не балет, здесь тебе ГТО сдавать". Красный, как пионерское знамя, Санька прыгнул в третий раз, но многолетняя балетная тренировка опять победила – его мышцы не смогли отказаться от автоматизма заученных движений и снова выдали балетный шпагат. На этот раз класс ему не простил, девочки хихикали и шушукались, мальчишки свистели, корчили рожи и показывали пальцами.

– Балерина! Балерина!– восторженно вопил все тот же Генка.

Потный от смущения Санька, вытряхивая песок из кед, пристроился с краю, как раз за Борькой. На четвертом уроке, второго сентября шестьдесят девятого года, на математике, англичанка и балерина сели за парту вместе, и просидели вместе еще четыре года, пока Борька не уехал в Израиль.

В пятом "А" классе среди сорока двух учеников было всего-навсего семь Александров, плативших дань популярности своего имени. Их звали: Сашка, Шурик, Алик, Санька, Рыжий, Голый и Кузя. Кузя был Кузин, Голый – Голощапов, рыжий был действительно веснушчато–рыжим. Саша Седых, вопреки здравому смыслу, прозывался не Седым, а попросту Санькой. Борис у них в классе был только один и прозывался Борькой. Сидели они с Саньком на предпоследней парте у стены. Для отличника Борьки четверка была равносильна двойке, и Санек постоянно пользовался правом лучшего друга чтобы списать домашнюю работу. Борька Беркман не только сам получал пятерки, но и не жидился и давал содрать всем пацанам из класса, кто ни попросит, но только после Саньки Седых, дружба есть дружба.

После уроков они почти не виделись: Санька раза три–четыре в неделю ездил в Большой на свой балет, их стали занимать в спектаклях, еще и платили родителям в сезон рублей по пятьдесят в месяц, что было очень даже неплохо. Со спектаклей Санька возвращался домой заполночь, потом засыпал за партой, так что Борьке приходилось толкать его в бок. О том, чтобы готовить уроки дома, нечего было и думать. Санькин отец был военным, недавно получившим капитанскую звездочку, постоянно пропадавшим на каких–то дальних объектах, а мать служила приемщицей в прачечной. Карманных денег не было ни у Саньки, ни у Борьки, но почему–то в школе считали, что Борька – из богатой семьи. Причиной тому, конечно же, служил кооперативный дом, гордость борькиной мамы. Борька подозревал, что в его собственной семье денег еще меньше, чем в Санькиной – его отец работал инженером на кафедре МИСИ, куда прибился после окончания того же института, был специалистом по водопроводу и канализации, а мать после родов с большим трудом закончила лишь третий курс, сидела с Борькой и к учебе уже не вернулась. Отцу удалось пристроить ее лаборанткой туда же в МИСИ. Они ютились в коммунальной квартире на Сретенке, в одной комнате, пока не купили кооперативную двушку. Отец каждое лето выезжал на пару месяцев со стройотрядами, привозил хоть какие–то деньги, а так подрабатывал рефератами, случайными переводами. Мать часто ночами чертила студентам курсовые и дипломы.

Для Саньки святым был балет, для Борьки – английский и математика, на что денег не жалели. В Большом, когда начались спектакли, поставили условие: без троек в школе. Неизвестно, что делал бы Санька без Борьки, у которого можно списать, который не оставит в беде и подскажет на контрольной.