У подножия горбатой горы (СИ)

Баруху со своей стороны, нечего было скрывать, даже смешно. Ну, хорошо... ну, фильм... ну, заставил он его задуматься... но он ведь он, Барух, ни сделал ничего, что могло бы оскорбить Керен. Не пошел же он, в самом деле, налево, не переспал же он ни с бабой, ни с мужиком, хотя непонятно, что больше бы ее задело: с бабой или с мужиком. Вообще как–то так получилось, что он никогда не спал одновременно с двумя, ни до Керен, ни после. "После Керен?" – поймал он себя на мысли. Он уже думает: "После Керен?"

Он не мог представить себя с мужиком. Все–таки, Санька – это было другое, дружба двух мальчишек, плохо вписывающихся в советскую школьную действительность. Англичанка и балерина. Для него, Борьки, это был давно забытый эпизод – не кулак, так жопа. Как смачно по–тюремному шутили в школе подростки: "лучше нет влагалища, чем очко товарища".

А Рон Залкин – совсем другая статья, с Роном и его семьей он провел, пожалуй, лучшие годы своей жизни. После Рона у него вообще не было друзей, только быстро меняющиеся восточные девицы из университета, липнущие к ашкеназскому парню.

Барух тяжело вздохнул. Он не слишком задумался, когда предложил Керен руку и сердце. Что реально их связывало? Дети? Секс? Вилла в Раанане, оплаченная его маман? Насколько они были семьей? Барух потерял всякую ориентацию. Он как никогда остро ощутил свое одиночество в этом мире, как Эннис дел Мар. Родители никогда не были ему близки, с Санькой они расстались в одночасье, как расстались потом с Роном. Наташка метеором пронеслась по его небосводу – вспышка... неясное воспоминание, а Лора, восхитительная Лора, оставила занозу на всю жизнь. Невзрачная рыжая толстенькая Лора была для него Статуей Свободы, падением совковых оков, освобождением от гнета подростковых комплексов.

Магия имени...

Керен? Карина? "Что в имени тебе моем..."

Карен Магнуссен... Как жаль, что в ливанской неразберихе восемьдесят второго потерялась ее фотография.

Когда ему с большим трудом удалось достать билет из Торонто в Тель–Авив, активные действия в Ливане уже практически кончились.

Он тогда сбежал в Ванкувер – приехал в Торонто к родителям, а через три дня сбежал, не выдержал постоянного нахождения с предками в одной квартире. "Канюки" – местная хоккейная команда, никогда особо не блиставшая, вдруг хорошо заиграла в сезоне 81–82, заняв второе место в своей зоне, а потом, как никогда прежде, достойно держалась против фаворитов кубка Стэнли.

Он долго ходил на стадионе вокруг сувенирного киоска, увешанного меморабилией "Канюков", не найдя ничего о Карен Магнуссен. Он спросил о ней у старого киоскера, у которого засветились глаза и сильнее задрожали руки.

– Вы откуда? – спросил он, услышав Борькин акцент, и удивился, что в Израиле знают о Карен Магнуссен.

– Вообще–то, я из России, – сознался Борька, – я видел ее серебряную программу в Саппоро, и потом в Калгари, когда повторилась та же история. В России тоже все передавали. Зато в Братиславе она получила, наконец, золото.

– Калгари! Я был тогда в Калгари! – старичок еще более оживился. – Вы себе не представляете, как трудно было достать билет на произвольную программу, а о показательных выступлениях я мог только мечтать – все было давно распродано, даже мои связи не помогли, а я все–таки почти всю жизнь при стадионе. Как вы думаете, почему первое место так упорно отдавали Шубе?

– У вас есть фотография Карен?

– Здесь? Ну что вы! Кто помнит сегодня про Карен, у канадцев короткая память. Так вы прилетели в Канаду из–за Карен?

– Нет–нет, у меня в Торонто родители, но из Торонто я прилетел посмотреть Ванкувер... может быть, из–за Карен.

– Пойдемте, я дам вам ее фото, у меня есть, раз уж вы прилетели издалека, я не могу вас разочаровать. – Старичок начал закрывать киоск, заталкивать внутрь стенды с открытками.

– Оставьте, неудобно же, – запротестовал Борька, но старичок был непреклонен.

– Я помню ее еще маленькой девочкой, а потом она стала знаменитостью, даже написала книгу. После победы в Братиславе она ушла из большого спорта, а жаль. Кстати, меня зовут Фил, а вас?

– Б орис.

– Я живу совсем рядом, этот киоск, знаете ли, совсем перестал приносить доход, только в этом году можно отчасти поправить дела благодаря "Канюкам". А тогда Карен была королевой Ванкувера, наше захолустье, представьте, и чемпионка мира, вице–чемпионка олимпиады – одни ее фото и плакаты кормили нас весь год. Это был, наверное, самый лучший год. Нет–нет, не понимайте меня буквально, я не жалуюсь – уже объявили, что в восемьдесят шестом в Ванкувере будет "экспо", наверное, это оживит город... строительный бум уже сейчас чувствуется, и будет совсем другая жизнь. Знаете, это такое странное чувство, когда маленькая девочка с коньками через плечо покупает вот здесь у тебя жвачку, открытку, воздушный шарик, всякую дребедень, а потом вырастает и становится знаменитостью, чемпионкой мира, это... – Фил махнул рукой. – Трудно передать словами, что я тогда чувствовал. Конечно, у меня кое–что осталось с тех времен.

Когда они вошли в квартиру Фила неподалеку от стадиона "Канюков", Борька услышал два слова: Ливан и Израиль. В квартире громко вещал диктор канадского телевидения, передавая breakingnews[72] о вторжении Израиля в Ливан. Это было седьмого июня – второй день Ливанской войны. Борька мгновенно потерял интерес к Карен Магнуссен – Фил что–то рассказывал, представляя его "русским фанатом фигурного катания", его жена предлагала печенье, чай и кофе. Огромный плакат Карен Магнуссен висел на стене, и Фил долго бормотал про плакат и про автограф на нем, вытащил откуда–то альбом с черно–белыми фотографиями и стал листать его, подробно объясняя про каждый снимок, но Борька не слышал, его взор был прикован к экрану телевизора, где говорили про Ближний Восток. Он сунул в сумку цветную открытку с факсимильной подписью Карен Магнуссен, поблагодарил Фила и его жену, оставив десятидолларовую бумажку на столе, " ну не надо, что же вы, мы не бедствуем", и бросился в аэропорт, упрашивать канадцев отправить его в Торонто первым же рейсом.

*  *  *

А с Керен все было просто. Она вроде бы ничего и не требовала. Борька, Барух сам все ей предложил.

А она не соглашалась менее, чем на все. Не менее, чем на все!..

Все – это его, Баруха, жизнь. Задумывался ли он за последние десять лет, что его жизнь принадлежит кому–то другому? – Нет, конечно!

Принадлежала ли Керен его нынешняя жизнь? – Да, конечно!

Хотел ли он этого? – Сейчас он не смог бы ответить. Еще вчера он ответил бы "да", а сегодня ответа у него не было.

Любил ли он, Барух, кого–нибудь? Так, чтобы лететь за мечтой к черту на рога – в Ванкувер? Какого лешего он искал через десять лет после олимпиады семьдесят второго, в Ванкувере? – Убежал от родителей из Торонто, только чтобы хоть куда–нибудь слинять, да хоть в Ванкувер?

И почему именно Керен? Мало было красивых девиц, которые не ломались бы ни секунды, только заикнись он о свадьбе. Так почему Керен? Керен, о которой он и тогда не мог сказать, что любит ее. Она бросила ему вызов? Она не стала ни заискивать, ни спрашивать, просто отнеслась к нему, как к своему давнему партнеру. С ним – потеря контроля, с ним – улетный секс, с ним, наконец, – обсуждение своего самого сокровенного, самого наболевшего, как с другом или подругой, без всяких предварительных условий. Он принял это, она приняла это, они приняли это – чего еще надо? Задумался ли он тогда всерьез? – Да нет, конечно, ни о чем он не задумался. Спросил ли он себя хоть раз, что думает и чувствует Керен?

Можно ли предъявлять права?

Он попробовал однажды предъявить права, тогда с Лорой, но мгновенно получил по голове. Трехлетняя связь прервалась в одночасье, как будто ее и не было, его вышвырнули прочь, как надоевшую игрушку. А он сам? Конечно, он тогда не сдержался и страшно обидел Лору. Но спросил ли он себя хоть раз, что думает и чувствует Лора?