У подножия горбатой горы (СИ)

Барух пожалел о разрыве с Роном, своим единственным, как и Санька, школьным другом.

Только когда Михаль пошла в школу, Барух понял, как жестоки могут быть дети. Сам он тоже набил немало шишек, но он как бы и не ждал от окружающих ничего хорошего, никогда не был полностью своим, выезжал лишь за счет того, что у него списывали уроки, два дня бойкота, который ему объявили из–за Наташки, не в счет. С другой стороны, никогда не было такого, чтобы с ним не водились. Он спросил как–то у Михаль, почему она никогда не пригласит в дом соседскую девочку из ее класса. Та посмотрела на него, как на ненормального, и сказала:

– С ней же не водятся.

И там и здесь над каждым ребенком висело, как Дамоклов меч, это "не водятся". Только теперь, через тридцать лет вспоминая Рона, Барух понял, что с Роном также не особенно водились, и на ту памятную вечеринку после войны в октябре пришли лишь случайные гости. Интересно, почему из всего их класса выбрали именно Рона, чтобы шефствовать над Борькой. Может быть, учителя решили тем самым помочь не только Борьке, но и Рону. И в семье Залкиных Борьку приняли как своего сына.

Какое–то время они продолжали служить рядом, пока Рона не послали в Штаты на курс по обслуживанию F-15. Курс считался элитным, и попасть туда было совсем не просто. Рон не вернулся на базу в Сдэ Дов, в Тель–Авиве военные самолеты не летали. Борька был кандидатом в следующий набор, его даже заставили сменить имя и фамилию. Все армейские, кого посылали за границу, были обязаны иметь новые израильские имена: так появился на свет Барух Берк. В последний момент поездка сорвалась – выяснилось, что надо подписаться еще на пару лет в армии, а Баруху Берку было вполне достаточно обязательных трех.

Барух намеревался на следующий же день посмотреть "Горбатую гору" в третий раз, но не сложилось. Неделя выдалась суматошной, пришлось засиживаться допоздна. Формально ничего особенного не происходило, как обычно, в это время обсуждали планы на следующий год, составляли бюджет его отдела эксплуатации. Он лично сидел с каждым из сотрудников, не считаясь со временем. А когда все было готово, Барух понял, что судьба завода уже решена.

Он знал, что его начальник не станет без нужды вникать в подробности финансовых запросов – тому была интересна лишь финальная сумма будущих затрат. Поэтому Барух всегда составлял коротенькую записку, где в трех–четырех строках подводил итог будущего "ущерба" бюджету. У "самого" же в голове была его собственная "правильная" цифра, и по его реакции Барух почти всегда мог понять насколько велик "перебор". Вариантов было три: если его бюджет в тот же момент убирался в папку – попадание было точным; когда он оставался на столе – это значило, что Барух лишь слегка перегнул палку, и после более детального изучения бюджет пройдет; а когда его приглашали присесть и сказать пару слов, то это указывало на явное превышение начальственных ожиданий и будущее сокращение аппетитов. В этот раз не было ни того, ни другого, ни третьего – его бумажку просто не глядя бросили в лоток для входящих документов.

Подспудно он давно уже все понял, но малодушно гнал от себя мысль, что придется искать другую должность: или там же, в inside, или на стороне. Как у Льюиса Кэрролла в "Алисе": "Надо довольно быстро бежать, чтобы оставаться на месте". Несколько лет назад ему прозрачно намекнули, чтобы бежал, а он не захотел, ему и так было хорошо. Теперь он с горечью убедился, что остался на том же месте, а все давно убежали вперед, и у него в его почти пятьдесят – одышка, и бегать ему совсем не хочется, как не хочется бежать загнанной лошади.

А загнанных лошадей пристреливают... Не правда ли?

Днем ему рефлексировать было некогда, ежедневная рутина брала свое, внешне все шло по–прежнему, а ночи проходили под знаком воспоминаний. Лора и Рон, Рон и Лаура. О Роне Барух знал, что он круто пошел в гору в авиапроме, Барух тоже успел недолго там поработать, но его в восемьдесят шестом быстро сманили в insideна строительство самого современного и престижного завода, где он и остался на двадцать лет. И к лучшему, наверное, считал он по прошествии всего этого времени, несмотря на то, что дни завода были уже сочтены.

Конечно, Лора использовала его, но и ему было приятно быть использованным – какой подросток в шестнадцать лет не мечтает о серьезной постоянной связи со взрослой девушкой. Это потом вышел культовый фильм "Эскимо–лимон", а пока Битлз так и не пустили на гастроли в Израиль, как представителей чуждой культуры, совсем как в Союзе. Залкины дали ему бесконечно много. Рон объяснял местные нравы: где, как, что, а Лора... Лаура подарила ему взгляд уверенного в себе парня, которому не надо бросаться на первую попавшуюся женщину. И окружающие чувствовали, особенно когда он надел военную форму, что перед ними не голодный, истекающий соками перезрелый подросток, а взрослый мужчина.

Он никак не мог определить, кого ему было больнее потерять: Рона или Лору... А может быть, Саньку? Не было в его жизни крепкой серьезной мужской дружбы, не зависящей от денег, жен, детей, положения. После армии во время сборов он превратился в простого клерка при аэродроме. Для его сослуживцев сборы означали дополнительный отпуск, а он всегда посмеивался над мужиками, которые с радостью оставляли поднадоевшие семьи, чтобы за пару–тройку недель глотнуть мужской свободы военной жизни. Он никогда не был своим в мужской компании – ему претило отношение большинства мужчин к женщинам, коробили фразочки, ухмылочки, анекдоты. Дружба с мужчинами всегда казалась ему слишком рациональной, деловой, а женщины обладали несравнимо большим теплом, на которое он летел, как бабочка на свет.

Барух всегда слишком ценил собственную свободу, чтобы считать время, проведенное в армии, свободой. Сейчас, когда всякие сборы давно уже кончились, оглядываясь назад, он с тоской подумал, что упустил свой шанс завести "боевых" друзей, с которыми можно оторваться, которые примут его, как он есть, кому можно сколько угодно жаловаться на жизнь, на утраченные возможности, на идиотов начальников, на тиранию и склочный характер благоверной, по традиции называемой "главнокомандующим".

Что было в двадцатилетнем промежутке между Лорой и Керен? Долгая череда женщин, с которыми он встречался, жил от полугода до года, что всегда кончалось одним и тем же – проявлением нетерпения, посягательством на свободу, которой он так дорожил. В университете он увлекся восточными женщинами, в Израиле раскрепощенными, знавшими толк в угождении мужчине в постели и вне ее. С конца восьмидесятых появилось множество русских, гораздо менее раскрепощенных, но более простых в общении. Как когда–то мальчик Боря смотрел в рот Залкиным, они ловили каждое его слово, а мудрые по жизни полезные советы Баруха–бывалого принимались ими за истину в последней инстанции. У русских, впрочем, латентный период заканчивался гораздо быстрее, чем в среднем по стране, но, в итоге, еще недавно умная, привлекательная и интересная спутница жизни начинала вдруг казаться сварливой, глупой и надоедливой. Всегда срабатывал какой–то триггер, и все заканчивалось.

В нем не было никакой стержневой амбициозной идеи вроде успешной карьеры, хотя многие завидовали его месту работы и положению, не было ассертивности, алчного стремления к деньгам как таковым или обладанию вещами, особенно статусными, как и стремления быть вершителем судеб. Он просто существовал в той среде обитания, куда забросила его судьба. Его жизнь определяли люди, да и вещи тоже, которые в ней появлялись, как изменил когда–то его судьбу кассетный магнитофон "грюндиг" и три кассеты Битлз. Все катилось само собой, как бы и без его вмешательства, но главное, в Израиле он всегда был в ладу с собой и с окружающей средой, и инстинктивно искал того же в других. Всегда находился кто–то, кто за него решал: сначала то была мать, потом ее место заняли Залкины, потом он двигался в общем потоке – диплом инженера–механика (на другой факультет, попрестижнее, все–таки не хватило баллов), потом его на последнем курсе рекрутировали в авиапром, потом соблазнили в inside, где строили новое производство в Иерусалиме и где он остался надолго, не откликаясь на настойчивый зов в start–up[65].