Сон обитателя Мышеловки (СИ)

На этом празднике я единственный, кто будет одет не как все.

Ощущаю себя очень уставшим. Наверное, потому, что начал готовиться к празднику за два дня до него и сейчас мне даже неудобно: ни один экзамен за все годы моей учёбы не удостоился такой долгой, тщательной и изнурительной подготовки. Кто знает, прояви я такое же усердие в учёбе, Сейчас я стою перед зеркалом и вижу в нём худое, удивительно уставшее лицо человека, который сыграет главную роль на предстоящем празднике. Приготовления всех остальных кажутся мне не большее, чем тенью моих стараний, старательным строительством декораций к моей пьесе, причём автору предназначена в ней главная роль.

Далила подкрашивает мне брови зелёной пастой и улыбается, восхищённая своим искусством, а потом надевает мне на голову венок из свежего митра. Я коротко ей киваю и иду к Пирамиде.

Там всё приготовлено ещё с утра. Поднимаюсь, принимаю венок и оглядываюсь по сторонам. Площадка перед пирамидой пуста, уровнем выше поднимаются по лестнице лысины преподавателей и врачей, увенчанные пожухлыми венками, а ещё выше стою я наедине с пустым жертвенным камнем. Ещё выше, за стеклянной крышей, яростно жарит летнее небо.

Ага, а вот и выпускники. Белый ручей выливается из главного входа, а над ними плывёт убранный по такому случаю в белую драпировку гроб коменданта. Даже Комендант выглядит сейчас помолодевшим и традиционный высушенный венок на его голове торчит игриво, словно хохолок у лесного чирка. Вот они поднялись и теперь выстраиваются, в соответствии со средним баллом; какие-то пара минут и порядок уже наведён.

Я знаком с ритуалом и прекрасно представляю, что сейчас происходит в актовом зале, где разыгрывается ставшая бессмысленной Лотерея Нового Солнца. К тому же, на третьем году учёбы я застал другого добровольца и поэтому мне достаточно закрыть глаза, чтобы увидеть полукруглый зал, лопаточки, которые гоняют в лототроне один-единственный серый шар, а человек с его номером стоит рядом и подобострастно смотрит в зал. Да, через пару минут меня пожрёт вязкий огонь Солнца. Я умру, а вы учи́тесь!

А пока в большом зале решают то, что было давным-давно решено, я и Далила режем митр, растущий в огромных вазах по краям площадки. Я режу ритуальным ножом и зелёный сок бежит по лезвию, а она секатором, и стебли падают, словно скошенные автоматной очередью. Из нарезанных стеблей мы связываем венки - позже их скрепят верёвкой и отнесёт в сушку, чтобы на следующий год увенчать ими головы преподавателей, не забыв про врача и Коменданта. Я здесь единственный, у кого венок из свежих стеблей и поэтому кажется, что на меня все будут смотреть... а я не переношу, когда на мою работу кто-то смотрит!!

- Что у тебя с ножом?- спрашивает она одними губами.

На нож и вправду страшно взглянуть. Он позеленел и изогнулся, словно собираясь закрутиться крохотным стальным смерчем.

- Так надо,- лгу я ей,- Таким его возвращают после церемонии. Чтобы убить сходу, за один удар.

Всё, звенит звонок. Я вытираю клинок и становлюсь возле лестницы, сжимая его так, как если бы собирался от кого-то защищаться. Вот они, выходят: Ариох и Фидал, запряжённые в санки, тащат за собой Канописа. Отсюда, с высоты, этот обычай кажется особенно идиотским, но я замечаю, с каким любопытством стреляют по сторонам глаза моей будущей жертвы, давнишний цветок, заткнутый за ухо... Нежность переполняет грудь и мне становится очень весело.

Вслед за санками в дверях словно прорвало плотину. Пространство перед пирамидой заполняется людьми и оркестранты пробираются сквозь толпу, как сквозь бурный поток. Наконец, они заняли своё место, взялись за инструменты и заиграли, вступая по очереди. Один за одним инструменты настигали мелодию и вплетались в неё, образуя единый поток, похожий на многожильный провод.

Он уже поднимается ко мне, сверкая глазами. На лице застыло встревоженное счастье, а волосы взъерошены. Так волновался с утра, что забыл причесаться, а ведь красивые длинные волосы требуют большого ухода. Следом плетётся наш врач. Похоже, он не спал в последнюю ночь и еле ковыляет, и ступеньки кажутся ему слишком высокими.

Поднялись. Я обнимаю Канописа, целую его в щёку и надеваю на его взъерошенные волосы один из заготовленных венков. Доктор округляет глаза и полуоткрывает губы, возмущение переполнило его так, что, кажется, он сейчас лопнет. Ведь это немыслимо! Это даже не святотатство, а прямое нарушение ритуала. Не издевательство, не колдовство, никто не собирается разворачивать ритуал и делать в нём чёрное белым. Просто церемония пошла какой-то другой, своей, незнакомой ему дорогой. Но ни в правилах ни в запретах не написано про то, чтобы Садовник обнимал и целовал свою жертву.

Вижу замешательство среди преподавателей (уже заметили, что что-то не так, но не могут понять, что именно) и испуганные глаза Коменданта, который выглядит так, словно всё понял... Нет, неправда. Откуда-то изнутри приходит ко мне понимание, что ничего конкретного он не знает. Этот облезлый старик, который цепляется за жизнь даже лёжа в гробу, знал только самое главное: сейчас будет что-то невероятно грозное и неожиданное, и он (вот что самое страшное!) не сможет это предотвратить, даже если швырнёт в меня сейчас всю колоду.

Я достаю из зарослей митра колокольчик, точную копию того, что лежит в гробу у Коменданта. Его положили ещё вчера и он пролежал, дожидаясь меня, целые сутки, никем не замеченный, пока я не пришёл, чтобы срезать над ним стебли и провозгласить начало пиршества. Вижу, как пыжится наш доктор, пытаясь подобрать первое слово или хотя бы первый вопрос. Если объятия ещё можно объяснить - мало ли, что их связывает - то колокольчик не объясним уже никак.

А для меня всё просто. Сегодня Солнце насытится так, как насыщалось только в древности, после особенно жестоких побоищ, когда порабощались целые народы и даже боги попадали в плен. О, пиршество будет по-настоящему грандиозным, в нём будут блюда на любой вкус. И если сила Солнца действительно зависит от пищи, которую приносят люди, то Новое Солнце, что встанет завтрашним утром, будет полыхать так ярко, что сожжёт всю землю, словно сотня атомных бомб.

Я звякаю ножом по колокольчику. Звук получается довольно грубый, но одна-единственная нотка тонюсенькой ниточкой разносится по всему залу, упирается в стеклянные окна потолка и дребезжит на них, подавая верный знак тому, кто хочет её услышать.

Внизу между тем замешательство, собравшиеся переводят взгляд то на меня, то друг на друга, и чёрная тень, разбросавшая по небу многоскладчатые крылья, остаётся незамеченной до той самой секунды, как падает на крышу и проламывает её. Адский грохот, потолок, кажется, сейчас расколется надвое и в ореоле падающих осколков над нами повисает Махаон-7.

Здесь он кажется намного больше, чем в Аппаратной. Похожий на огромного кузнечика с чёрными косами вместо лап, которого несёт вихрь ненависти, он врубается в самую гущу толпы и я вижу, как взлетают в воздух ошмётки мяса. Толпа отхлынула, какой-то смельчак пытается ткнуть его флагштоком, но Махаон сносит ему голову, даже не обратив к несчастному свою тупую безглазую морду. Как и положено кузнечику, он видит и слышит другими частями тела. Вокруг него уже никого, все ломятся к дверям и он снова взлетает, возвращаясь в родную стихию: отталкивается от пола и летит прямо над головами, пропахивая их, словно огромный чёрный плуг. Брызги крови похожи на алую дымку, десяток голов катится по полу, словно картофелины. Махаон долетает почти до стены, делает поворот и несётся обратно, упорно молотя визжащих студентов, протыкая, кромсая и откусывая им головы. Три коротких ручных пулемёта, которые стучат у него на боках и между крыльями, кажутся скорее дополнением, которое подчищает то, что не успели вычистить косы смерти. Он летит на нас, словно по компасу, перепуганный Канопис прижимается ко мне, а я обнимаю его и поправляю венок. Всё хорошо, он нас не тронет. Машина не умеет сводить личные счёты.