Сон обитателя Мышеловки (СИ)

Последний раз я видел её перед самым поступлением в Академию. Мы шли вчетвером из школы и я уже ощущал себя лишним. Кадошха (она, говорят, вышла замуж и я за неё рад - теперь ей есть кого третировать и сами Боги одобрили их союз) вдруг вспомнила нашу первую учительницу и сразу же посыпались воспоминания. А я молчал: мне вспомнилось только, как она нам рассказывала, что её бывшие ученики обещают приходить и помогать проводить уроки, но никогда не приходит, весь класс обещает, что мы-то будем и приходить, и помогать, а она отмахивается: «все так обещают». Я тогда подумал, что уж я-то наверняка приду и буду помогать, независимо от того, придут ли другие, но позже, в средней школе, вспоминал свои клятвы с иронией. «Всех детей распугаю»,- думал я, глядя на малявок, резвящихся во школьном дворе. В школе я был довольно мрачным мальчиком.

Но воспоминания, которые сыпались сейчас, были скорее восторженные, хотя и стандартные, как поздравительная открытка. Она и умная, и понятливая, и заботливая была...

- Нет,­- сказала вдруг Масашим. Я и не заметил, что она тоже молчит

- Что «нет»?- удивилась Кадошха.

- Я её не люблю.

- Почему? Она же твоя первая учительница!

- Она сказала, что таких, как я, учить бесполезно. Всё равно голова дырявая и всё вылетает. Так и говорила «Масашим просто не может».

- Не могла она такого сказать!

- Она говорила!

Её лицо вдруг стало очень серьёзным и полным правоты, и даже вся её наивность застыла вокруг, словно ореол, подтверждающий сказанное. Это правда. Это настолько правда, что даже самый легкомысленный воспринимает её только всерьёз.

До перекрёстка мы шли молча, а потом разошлись. Больше я Масашим не видел

Родители сказали, что пока я учился, она успела жениться и развестись, но совершенно не изменилась и, как и прежде, живёт с матерью. Я был тогда слишком измождён, чтобы как-то к этому отнестись. Сейчас уже ясно, что Масашим, какой она стала сегодня, мне совершенно не интересно. Моя память пожелала сохранить только её выражение лица на прогулке - выражение человека, который сознаёт, что знает не всё и не полностью, и тем не менее может ответить за свои слова и знает, что он прав, и нутром, и кожей, и что он прав в такой высокой степени, что нет нужды даже доказывать свою правоту.

И сейчас Канопис идёт со мной рядом, и у него точь-в-точь такое же выражение на лице. Он верит каждому своему шагу и ему нет дела, что думают об этом его одноклассники (уверен, они мертвы), учителя или даже Академия Пьеж-а-Сурс собственной персоной.

Стоит мне это осознать и я успокаиваюсь. Нет, я не знаю что ждать от людей с такими лицами. Но оно мне знакомо, а значит, связь с прошлым ещё не разрушена. Я ступаю по знакомой дороге, хотя и не знаю, что ждёт за очередным поворотом.

Мы оставили баню и свернули к большим корпусам на той стороне двора. Их ещё называют смешанными: там живут бухгалтера, уборщицы и не настолько именитые преподаватели. Пустые окна глядят на нас почти с презрением: «неужели вы не видите, что все ушли по важным делам и одни вы слоняетесь по двору в самый разгар сессии. И не стыдно вам? Не стыдно??» Нам не стыдно. К тому же, те, кто вчера ушёл отсюда по важным делам, уже никогда не вернутся.

Мы входим через боковую арку. Я делаю вид, что руководствуюсь каким-то планом, хотя на самом деле просто держусь закоулков и прислушиваюсь к каждому шороху. Камрусена тоже где-то здесь, инспектирует и ищет уцелевших. Мне вовсе не улыбается столкнуться лицом к лицу с той, чьим именем я прикрываюсь.

Я стараюсь о ней даже не думать, целиком сосредоточенный на скрипе половиц в коридорах и универсальном ключе в моей руке. С ним Академия становится невероятно доступной. Чувство такое, словно научился проходить сквозь стены.

Мы проходим корпус насквозь, не встретив ни одной живой души. Потом сквер с понурыми липами и бюстом неизвестного гения. За все годы учёбы я был здесь не больше двух раз и тогда он казался милым уголком природы в мире камня и бумаги. Теперь я разглядел, что аллея не шире актового зала в нашем корпусе. Что в её конце - я не знаю.

Небо хмурится, скоро начнётся дождь. Тяжёлая, набрякшая тишина.

- С кем тебе больше нравится? С сестрой или со мной.

Что я несу?? Он же сейчас бросится бежать от таких вопросов! Он любит меня, любит сестрёнку, а я ему такое... У него чистые чувства!

Но ничего странного не происходит. Он идёт рядом, как ни в чём ни бывало.

На этот раз он с трудом подбирает слова.

- Я не могу выбрать, это очень сложно. Я люблю вас, но тебя и её по-разному. Понимаешь, она мне как родная, а ты... как лучший друг. И ещё, ты спас меня тогда. Я не понимал совсем, как это чувствуешь,- он сглотнул,- как это чувствуешь, когда умираешь. Я думал, это просто представление. А потом, когда прилетел этот чёрный и начал всех убивать... вот тогда мне и стало по-настоящему страшно. Все, кто был внизу, они ведь умерли, да?

- Да, большая часть умерла. После Махаона раненых почти не бывает.

- Вот. Они гибли и так... неожиданно гибли. Не было никакого правила, которое нарушишь и считай проиграл, не было способа, который увидел и считай спасся. Каждый из них просто умер. Не почему-то, не из-за чего-то, а просто... как листья осенью!

Дальше мы идём молча. Аллея выводит нас к калитке с проржавевшей довоенной решёткой и новеньким магнитным замком. Одно мановение карточкой - замок разжал свои челюсти. На той стороне пустырь и далёкие чёрные склады. Идём, сохраняя прежнее направление.

Канопис напряжённо думает. На особо сильных виражах мысли не сдерживается и бормочет отдельные слова. Бедняга. Вчера он убедился на собственной шкуре, что природе плевать на причинно-следственную связь, эту попутку удержать в уже неудержимую Вероятность. А ведь большую часть эры цивилизации человечество жило такими же догмами, уместными скорее у ребёнка, чем у искушённого мудреца. И каким потрясением было узнать, что если собираешься выжить, нужно пересмотреть правила!

Молчание невыносимо. И я задаю второй глупый вопрос:

- Родители знали про тебя и сестру?

- Нет, что ты. Вообще никто кроме тебя не знал. И не узнает. Это наша тайна, нельзя, чтобы кто-то пробрался!

- Ничего, что я узнал?

- Нет, если ты, то ничего страшного. Ты мне друг, почти как она. И ты дружишь с ней... поэтому, я думаю, можно.

- Ты ещё что-то забыл.

- Что?

- Я люблю тебя.

Обнимаю его, отбросив на спину неудобные сумки. Его чистое, родниковое дыхание щекочет мне шею. И долго-долго целуемся посередине пустыря, ветер несёт мимо нас чёрную пыль. У него такие тонкие губки.

Смотрю в его глаза и пытаюсь прочитать, сознаёт ли он, в какие извращения впутался. Но в его взгляде столько нежности, что мне приходится зажмурится, чтобы сохранить способность рассуждать здраво.