У подножия горбатой горы (СИ)

Он вышел во дворик, в ночную весеннюю прохладу уже с третьим стаканом виски со льдом и опять развалился на пластиковом кресле. Так получилось, что в Израиле он практически не вспоминал Союз и прежних друзей. А Наташка прожила в его памяти ровно сто тридцать два дня: с двадцатого июня по тридцатое октября семьдесят третьего года. С того восхитительного похода в Измайловский парк – и до момента, когда в его жизнь ворвалась Лаура.

Английский и математика – две священные коровы в их семье, два его ангела–хранителя. Не то чтобы он их любил, да деться было некуда, и как потом в жизни они ему пригодились.

Когда они замкнули классический маршрут Москва – Вена – Тель–Авив, их спросили, куда, собственно, они направляются? Выяснилось, что направляться особенно некуда – нет у них в Израиле ни родственников, ни знакомых. И тут спонтанная Борькина фраза "I know English!"[19] в ответ на вопрос, знают ли они иврит, сыграла свою судьбоносную роль. Их не запихнули в города развития – ни в Сдерот, ни в Димону, ни в Бат Ям. Они поехали в Раанану, тихий городок в двадцати минутах езды к северу от Тель–Авива, уже тогда вотчину "англосаксов", то бишь, евреев из Америки, Австралии и Южной Африки. Не знавший ни слова на иврите Борька получил, по крайней мере, возможность общения на английском.

Шок новой страны смешался для них с шоком войны Судного Дня. Они не понимали, что происходит вокруг, Борьку отправили в школу, где он ни слова не понимал. Его прикрепили к толстому рыжему мальчику по имени Рон Залкин из Южной Африки, который во время уроков с разрешения учителей тихо переводил ему с иврита на английский все задания. Рон вообще объяснял Борьке, что происходит в стране, рассказывал последние новости, был газетой, радио и телевидением для их семьи.

Надо сразу сказать: Борькина мать так и не оправилась от этого шока – больше всего ее ужаснуло жилье. Из столичной Москвы она попала в захолустную Раанану, из хорошей двухкомнатной кооперативной квартиры– в тесную комнату в центре абсорбции, то есть – опять в коммуналку. Неразбериха новой жизни переплелась с неразберихой войны, к счастью, недолгой. Борькин отец почти сразу нашел работу в компании по проектированию водопровода, с приличной зарплатой, все складывалось по эмигрантским меркам совсем неплохо, они купили маленький домик в Раанане, не в центре, конечно. В то время Раанана еще не была на слуху. Мать опять чертила, в той же компании, но поставила себе цель: любой ценой уехать из Израиля. Возможность представилась лишь в восемьдесят первом: отцу предложили партнерство в строительной фирме в Торонто, молочные реки и кисельные берега. Борька уже учился в университете, подрабатывал на карманные расходы, но жил с родителями и, как старый коммунальщик, был очень рад освободившейся площади.

Июль и август семьдесят третьего они провели как на курорте: с утра уезжали на автобусе на море в Герцлию, к обеду возвращаясь домой в Раанану. Они ничего не знали о новой стране, им ничего не говорили имена военных и политиков, названия городов и районов в сводках боевых действий. Они представления не имели о Судном Дне, и тишина этого дня, нарушаемая лишь детьми на велосипедах, да и то осторожно, вполголоса, была непонятной и странной, а когда часам к двум объявили мобилизацию, и улицы наполнились движением, все для них пришло в норму. К счастью своему, они не понимали новостей. Их опекала семья Залкиных, чьи корни до Южной Африки были где–то в Литве. Борькина мать окрестила их "колобки": и родители, и брат с сестрой были невысокие, полные, рыжие – колобки, одним словом.

Двадцать четвертого октября объявили о победе, о конце войны, прекращении военных действий, а через неделю у Рона был день рождения. Он по традиции пригласил весь их класс, но пришло меньше половины – то ли из–за войны, то ли из–за того, что с Роном не очень дружили. И, конечно, сестра Лора не могла пропустить день рождения брата. Странным был этот день рождения, как странной была сама победа.

День Победы навсегда отпечатался у Борьки в памяти девятого мая семидесятого года, юбилей, когда Брежнев впервые ввел широкое празднование. Борька представлял себе день победы так: ликование всеобщее, парад на Красной Площади, масса красных флагов, народ танцует на улицах под аккордеон, бравурные песни и марши по радио, по телевизору кино про войну, вечером салют, голос Левитана "... двадцатью пятью артиллерийскими залпами... в городах–героях..." Тогда москвичу Борьке все было понятно: героям – салют, а остальным, уж извините.

И в вытрезвитель в этот день не забирали.

А здесь все наоборот, не праздник, а "со слезами на глазах", с оглядкой, сквозь боль и сжатые зубы. Борьку поразило, насколько бережно относятся в Израиле к человеческой жизни. В Союзе на уроках истории царствовал красный террор, расстрелы именем революции, суровые, но справедливые красные командиры, раскулачивание – о перегибах говорили неясно и глухо, как и о погибших миллионах. Человеков никогда не считали там, где пролегала историческая необходимость. Здесь же – вот она, суровая историческая необходимость, названная Войной Судного Дня, но каждая жизнь на счету.

Потом Борька все поймет, он пройдет армию и станет одним из них. А пока он не понимал ни иврита, ни вообще ничего вокруг, ни того, что каждый погибший мальчишка – это рана на теле Израиля, и ран этих в семьдесят третьем было много, слишком много для такой маленькой страны.

В июне восемьдесят второго он сам, уже студент университета, приехав ненадолго в Канаду повидать предков, сорвется из Торонто обратно в Израиль, ведь там свои ребята. Мать не хотела его отпускать, и они страшно разругались. Отец молчал, как всегда, но молчал одобряюще: его сын–солдат отвоевал себе право на свободу там, где мгновенно смолкают разговоры, когда передают новости. И перечисление имен, званий, возраста, жительства, времени и места.

– Тебе этого никогда не понять!! – орал Борька и назвал мать в запале дурой.

После этого они не разговаривали четырнадцать лет. Вообще–то Борька прекрасно знал, что перегнул палку – авиатехники сидят далеко от фронта, – но какая–то идиотская гордость не позволяла взять слова обратно.

День рождения Рона начался приглушенно, все как бы стеснялись праздника, старались не шуметь, говорили тихо, сидели во дворе дома на стульях, но потом постепенно разошлись, появился проигрыватель, поставили пластинку, чей–то подарок, и зазвучала знакомая ему музыка Битлз. "Thank You Girl"[20] Борька знал наизусть, она была на одной из трех кассет, оставшихся от проданного "грюндига".

I could tell the world

A thing or two about love

I know little girl only a fool

Would doubt our love

And all I gotta do is thank you girl

Thank you girl[21]

Лора услышала, как Борька подпевает Битлз, стащила его со стула и потянула танцевать. Они странно танцевали, ее голова едва доходила ему до подбородка, и Лора обхватила его за талию, а он положил ей руки на плечи. Ее большая мягкая грудь прижалась к его животу, вызвав мгновенную реакцию. Сконфузившись Борька хотел отстраниться, но Лора, почувствовав его эрекцию, нисколько не смутилась, а наоборот, только сильнее прижалась к нему всем телом. Так они и двигались в полутьме, пока не замолкла музыка. Лора слегка отстранилась и посмотрела на него снизу вверх. Борька неумело клюнул ее в лоб.

– Lips,[22] – прошептала она.

Борька приблизил свои губы к ее губам и задохнулся: Лора впилась в его рот своими жадными губами. Он вспомнил их с Наташкой детские забавы, и в тот же момент позабыл про Наташку. Лора просунула свой язык к нему в рот и снова прижалась всем телом. У Борьки кончился воздух, и он замотал головой.

– Breathe through your nose,[23] – Лора оторвалась от него и потянула к дому.

Зазвучало "From Ме То You"[24], и на их бегство никто не обратил внимания. Она с легкостью, неожиданной для толстушки, вспорхнула вверх по лестнице на второй этаж, так что Борька даже отстал. Не зажигая свет, Лора щелкнула дверным замком и притянула его к себе. Борька приготовился дышать через нос. Невероятно, Лора чувствовала себя в своей комнате, как в своей крепости, а он даже подумать о таком не смел, он был всегда на виду и начеку. Во второй раз получилось гораздо лучше, Лора села к нему на колени и их лица оказались на одном уровне. Он обнимал ее за плечи и даже пытался делать ответные пассы языком.