Веллоэнс. Книга первая. Восхождение (СИ)

подрагивали – то ли от прохлады, то ли от страха. Авенир, поеживаясь, занялся

разведением огня. Выудил из кармана огниво, положил трут, но искры высечь не

удалось. Вздохнув, взял посох, слегка щелкнул пальцами. На хворосте затанцевали

оранжевые, синие, зеленые язычки. Ветки недовольно затрещали, разгоняя

скопившуюся сырость. Волхв достал рыбу, насадил на вертел.

Цыган с сабельщиком, учуяв пусть и болотистый, но все же мясной аромат, открыли глаза. Марх осторожно приподнялся, осмотревшись, встал. Ухомячив свой

кусок рыбины, тарсянин довольно улегся, начал точить кинжал:

– Куда теперь, соратники? Вплавь ринемся, али как?

Волхв запротестовал:

– Марх, тебе оправиться надо после битвы. Плечо пробито, изрезан от пяток до

макушки – куда тебе идти?

Сабельщик огрызнулся:

– Я тебя в мамки не нанимал. Подлечил – спасибо, а вот когда мне отдыхать, сам решу. Главное – не гниют болячки и ладно. Воздух здесь целебный, хоть и

вонючий. Лучше думать давай, как на другую сторону перебраться. Если она здесь

есть.

Воцарилось молчание. Пармен дожевывал рыбу, Марх медленно возил

точилом по кинжалу. Авенир долго сосредоточенно смотрел в воду, потом

задумчиво вздохнул:

– Нужно попасть на дно озера. Там должен быть проход. Где-то в середке.

–Ты серьезно? И как же мы туда доберемся?

– М-м-м… Я могу попробовать создать воздушную защитную сферу, ну, вроде

пузыря. И мы проберемся к проходу.

– А не завязнет?

Цыган смотрел озабоченно, глаза воспалены, капилляры на желтоватых белках

вздулись:

– Я наблюдал ночью… ну, пока вы спали, за… водой. Она какая-то странная.

Бывает, что туман исчезнет и смотришься, как в мутное стекло. Потом все

покрывают трещинки, сколы, из разрезов идет пар, поднимается туман, воды уже

не видно, но она… мокрая.

Пармен замолк, пытаясь понять, что он сказал. Акудник хлопнул себя по

колену:

– Вот почему я костер зажечь не мог! Воздух стал слишком влажный. А когда

мы только сюда вылезли, он был сух, как солома в летнюю жару. И у рыбины

шкура была толстая, пришлось Марховым кинжалом пилить.

Сабельщик зло посмотрел на Авенира:

– Так вот чего он весь в зазубринах.

Внезапно волхв похмурел:

– Значит сфера не выход. Сначала завязнет, потом кристаллы пробьют

оболочку и воздух уйдет. А когда лед… растает, мы утопнем.

– Утопнете, рыбачки. И станете моими мужьями.

Из болота выглянула девичья голова. В копне темно-красных волос запутались

веточки хвоща, на затылке вместо гребня умостилась зеленая жирянка – на ее

листья налипли мушки, долгоносики, умирали разлагающиеся мальки. На

изумленных героев смотрели большие, почти рыбьи, черные глаза, без век и

ресниц. Лицо овальное, с узким подбородком, высокими скулами, покрыто

студенистой слизью. Вместо ушей по бокам темнели аккуратные дырочки, подернутые пленкой. Синеватые губы игриво сложились бабочкой, бледная

перепончатая рука послала Пармену воздушный поцелуй:

– Всю ночь за тобой наблюдала. Я умолю сестер, отдадут тебя мне в женихи. А

то у них уже по три десятка, а у меня ни одного. Говорят, молода еще.

Аккуратный носик недовольно вздернулся, на лбу появились складки:

– Да, я молодая, всего полтора ста. И что с того? Зачем мне по старости жених?

Цыган побледнел, даже природная смуглость не прятала страха. Утопленница

улыбнулась, обнажив длинные острые зубы:

– До мерцающего тумана, сладенький. Повезло тебе с такой красавицей, как я.

Девица на миг исчезла и выпрыгнула из тумана, плавно кувыркнулась в

воздухе и бесшумно, почти без брызг, ушла под воду. Марх цокнул:

– А ведь правда, Пармен! Грудь остренькая, животик круглый, спинка

стройная, даже ножки остались, а не хвост. Что ниже спины, худовато, но ничего!

Откормишь. Ей пауки твои зажаренные, ой как понравятся. Резвится, аки карась, скучать не даст. Облюбуете трясиночку, будете жить-поживать, да мальков

наживать.

У юноши перехватило дыхание, озноб уступил место жару. Щеки

зарумянились от стыда. Авенир тоже покраснел, но взгляд остался серьезным:

– Марх, это болотница. Анчутка, берегиня, бродница, лобаста, лоскотуха.

Безверная утопленница, но добрая. Еще и молодая.

Сабельщик огрызнулся:

– И что мне с того? Все одно сгинем.

– А сестры её значит, кикиморы. Пострашнее и характером скверные. Кто

станет их «свежими» мужьями, как зришь?

Лицо тарсянина вытянулось:

– Так давай же выбираться! Я слыхивал у этих тварей кривые двухпалые лапы

и хвост с начищенной чешуей. Да и рожи словно щучьи, а я с детства щук не

люблю.

Волхв качнул головой в сторону Пармена:

– Есть у меня мысль одна, – поманил цыгана, – врешь хорошо? Надобно

научиться.

– Не кручинься, сладенький! Я буду доброй женою.

Пармен оторвал голову от колен. В серебристом тумане алела голова, большие

глаза пристально смотрели на юношу.

– Почему мой теплокровный повесил голову? Неужели не хочет жениться?

Или у тебя есть семья?

Цыган с дрожью в голосе, ответил:

– Страшно. Я не хочу умирать.

Утопленница подплыла ближе, демонстративно пригладила волосы,

приподняв из воды небольшие холмики. Затем облокотилась на берег, уперевшись

подбородком в ладошки, игриво смотрела на юношу. Пармен старался не смотреть

на берегиню, вперился вдаль, но глаза так и норовили упасть на грудь, то и дело

заглядывался на болотницу. Та сочувствующим тоном сказала:

– Не бойся. Это не больно. Ты потом даже сможешь чувствовать и думать. Я не

помню, как умерла. Помню только, что играла с подругами в прятки, заплутала и

попала в болото.

Парень удивился, даже забыл, что страшно:

– Так ты не родилась здесь? Я думал, болото… или озеро. В общем, что оно

отделено от мира. А как ты?

– Также. Играла с берегинями… Течением унесло. Я пыталась вернуться, но

проход исчез. Видать болотник наш зарыл. Познакомилась с Тинаки и Лоамми, они

здешние – даже не утопленницы, а потомственные кикиморы, донницы.

Цыган улыбнулся.

– Меня Парменом кличут.

Берегиня кивнула, довольно пригладила волосы:

– Офелия. Перестал бояться, милый? Я не дождусь, когда смогу, наконец, о

тебе позаботиться. Жаль, сестры еще не приплыли, они обрушат эту преграду, называемую землей. В мире должно быть лишь дно, никаких берегов и уж точно, никакой суши.

Пармен дрогнул:

– Ты тоже станешь кикиморой? Соратники сказали, что они страшные… И

толстые, и злые. Друзья, они…

– Ищут выход и поесть чего, я знаю. Лаза отсюда нет. Не переживай,

прозрачный мой. Сестры – кикиморы, потому что их матери, которые здесь утопли, были распутницами и чтили демониц. Да и сами они не старались жить верно.

Если считать людской склад верным. Мои родители праведными были, богов

чтили, закон соблюдали.

Офелия вздохнула, на миг умолкла, печально улыбнулась:

– Во всем я папеньку слушалась. Даже с мальчишками на сеновал не бегала, а

ведь, ой как хотелось. Только над богами посмеивалась, есть такой грех. Потому

видать, когда утопла и не взяли в Пиреи. Буду всегда такой, но и никогда

кикиморой не стану.

Пармен смутился. Молчал, внутри что-то кипело, стреляло. Берегиня по-

особенному, красива своеобразной, холодной красотой. Если еще волосы помыть, расчесать. Выбрать омут почище. Считай, водяница будет, хоть и в болоте. Он

кашлянул:

– Офелия. Не по нутру мне болото будет. А рек и водицы чистой здесь нет.

– Ах, пусть тебя это не смущает. Я знаю места на дне, где хорошее течение, там нет тины и ряски, видно на четырнадцать рыбьих гребков. Сестрам не

нравится сквозняк. Но, когда мы сочетаемся, они нам не указ, будем жить, где

хотим.

В тишине пещеры послышались глухие шаги. Марх нес на плече какую-то