Бог из глины

Надежда безучастно наблюдала, как за окнами электрички проносились печальные березки, мокрые переезды, понурые телеграфные столбы. Картинки осени, сменяющие друг друга. Осень властвовала там, за мокрыми окнами вагона, оставляя неровные потеки на покрытых желтоватой пленкой грязи стеклах.

Она возвращалась домой. В их новое жилище.

Раз за разом в голове всплывали кусочки прошедшего дня. Это воскресенье она провела у родителей. Помогала мыть посуду матери. Пила чай с вареньем (каждый год ее мать упорно варила килограммы абсолютно безвкусного, пресного варенья, которым потом насильно потчевала всех, кто имел несчастье оказаться у нее в гостях), вели неторопливую (или почти неторопливую, совсем без эмоций) беседу.

Вот мать шумно дует на горячий чай, круглое некрасивое лицо сосредоточено на этой нехитрой процедуре. Отец скромно притаился с краю (он всего лишь маленькая незаметная мышка-норушка, придаток властной, агрессивной супруги), не решаясь мешать беседе, изредка вставляя ничего не значащие междометия.

— Ну и как, ваш новый, так сказать, дом?

Толика ехидности, прозрачный намек на какие-то одной ей известные мелочи, которые встают во всей красе перед искушенным взглядом мамаши.

— Мама… (робкие попытки балансировать на тонкой грани между ехидной затаившейся злобой и бурными потоками ярости, плюющей кипящими брызгами обжигающего яда)

— Что мама?

На лице матери проявляется такое знакомое выражение — железобетонное упрямство пополам с желчью — опасная смесь!

— Мама, тот дом лучше и гораздо больше, нашего, старого…

Боже, разве можно пробить стену из кирпича стеклянным молотком?

(Упрямые складки на лице собираются в картину ненависти)

— Надя, тебе не нравится жить в одном городе с нами? Ну, извини, если что не так. Может вам, и машина не нравится — конечно, не иномарка, куда уж нам!

— Мама, перестань, пожалуйста…

Умоляющие нотки еле слышны — бушующий прибой чувств заглушает слабые всплески просительных интонаций…

Потом они пили чай молча, каждый, думая о своем. Мать — насупившись, возведя в сознании толстую стену отчуждения. Все что за этой стеной — проходит мимо, остается чужим и ненужным. Дети, неблагодарные дети вырастут и ни за что не оценят стараний родителей. Бессонные ночи, грязные пеленки, проклятая работа иссушающая душу, давно опостылевший супруг, — всех его стараний хватает только на дежурную газету, которую можно в сотый раз перелистывать, лежа на стареньком, но удобном диване, отгородившись от грозной жены маленькой ширмочкой из равнодушия, пропитанной потом боязни перемен.

И неважно, что дети обзаведутся своими семьями, и возможно так же будут не спать ночами, перестирывая тонны пеленок, и постараются сделать все возможное, чтобы избавится от надоевших родителей, от неуемных стараний вмешиваться в их жизнь, привносить в нее устаревшие законы, неважно! Родительский долг, святая обязанность матери следить, чтобы дите не наделало глупостей, не совершило непоправимых ошибок, способных испортить жизнь. Вот в этом, Мария Сергеевна как раз и не преуспела. Не уследила за своей кровиночкой. Позволила этому пьянчуге ворваться в ее накатанную, упорядоченную жизнь, разнеся в клочья все надежды и чаяния, разбив мечты о богатом и понимающем зяте. Что и говорить — отдала единственную дочь неудачнику, который только и может, что беспробудно пьянствовать, чередуя периоды запоя со слезливыми обещаниями бросить пить, да лазить ночами черт знает где, и ломать кости по дурости, чтобы потом все полгода носились с ним как с писаной торбой — ах Сереженька то, ах Сереженька это. А Сереженька лежит себе и в ус не дует. А глупая теща знай ползай себе на карачках, чтобы зятек мог кушать бульончик, восстанавливая никчемное здоровье. Казалось бы, здоровый детина — иди, работай, содержи семью, уж, коль взялся ниоткуда; прилагай усилия, так нет — таким, как он работать противопоказано. Ну ничего, закончатся деньги, от продажи дома, завершится затянувшийся праздник, совсем по-другому запоете. Вот тогда и посмотрим, хорошая теща, или нет.

Время оно если не лечит, то, во всяком случае, помогает сообразить что к чему…

Надежда смотрела на мать, читая мысли с лица. Да собственно-то и читать не было необходимости — все свои соображения, насчет зятя, Мария Сергеевна выкладывала сразу, ни в коей мере не задумываясь о последствиях.

Первые полгода-год, Надежда ревела, как школьница, пряча лицо в подушку, а на глупые вопросы Сергея, предпочитала отвечать короткими и резкими междометиями, не решаясь противостоять своей матери. Потом все упреки и уколы матери стали чем-то привычным, обыденным. Что-то вроде дольки лимона к традиционному чаю.

Это воскресное чаепитие ничем не отличалось от остальных, и теперь Надежда ехала домой, в прокуренном, шумном вагоне, и царапала ногтем грязное стекло, стараясь не думать о родительских упреках, умом понимая, что родителей не выбирают, и если довелось родиться единственным ребенком — терпи. Сожми зубы покрепче, и старайся удерживать равновесие в растрескавшейся, давно уже сидящей на мели шлюпке семейной жизни, которую, тем не менее, старательно раскачивают взбесившаяся стихия окружающей действительности, неразумный муж, и любящие родители в придачу.

Погода за окном, словно сдурела. Ливень усилился, грозя смыть к черту электричку вместе с пассажирами. Надежда слышала, как тугие, тяжелые капли разбиваются о вагон. Шум дождя старался заглушить перестук колес, чтобы доказать свое природное преимущество перед делом слабых человеческих рук.

Можно было конечно съездить на машине, но в последнее время Надежда стала испытывать страх, садясь за руль Москвича. Было ли тому виной происшествие на дороге, когда они с Сережей переезжали в новый дом, Надежда не знала, но каждый раз, приближаясь к автомобилю, она неизбежно представляла, как дорога переворачивается в лобовом стекле, и сила удара сплющивает металл об асфальт, чтобы смять, исковеркать слабое человеческое тело, надежно завернуть в железный саван.

Поэтому приходилось терпеть шум и грязь электрички, сидя на жесткой, расписанной похабщиной скамейке, не обращая внимания на толчею и отворачиваться каждый раз, когда рядом возникал очередной предприимчивый торгаш, тыча в лицо своей непотребный товар.

Электричка остановилась, и Надежда машинально, не думая ни о чем, вышла на перрон.

Пока она добиралась домой, окончательно стемнело, и с трудом можно было разобрать очертания вокзала. Почему-то вокруг как назло не было ни души, хотя Надя готова была поклясться, что кроме нее, на станции сошло как минимум три-четыре десятка человек.

На секунду ей показалось, что она оказалась в том самом городе, из которого пыталась уехать. Надежда ошалело крутила головой, пытаясь сообразить, что происходит. Казалось, мир сошел с ума, перевернулся с ног на голову, и поезда, которые ходят по кругу, возвращая маленьких доверчивых пассажирок в то самое место, из которого они так настойчиво стараются убраться, лишнее тому подтверждение.

— Это сон — прошептала Надя.

Это сон, и она сейчас спит, опустив голову, покачиваясь в такт вагону, наполненному людьми, которые точно так же, как и она, едут по своим делам, важным и не очень.

(Хотелось бы в это верить милая, но все дело в том, что иногда реальность бывает страшнее самого-самого ужасного кошмара, и счастье проснуться, с трудом восстанавливая сбившееся дыхание, остается недостижимой мечтой).

Она вошла в здание вокзала, прошлась мимо пустых сидений в зале ожидания, и вышла на привокзальную площадь — пара-тройка киосков, да автобусная остановка, на которой никого не было.

Наде совершенно не хотелось идти на темную остановку, но другого выхода не было — сейчас она готова была на все — ехать автобусом, остановить такси, — все что угодно, чтобы только не идти пешком, тем более, отсюда до дома больше часа ходьбы.

Осенняя прохлада и сумерки — это достаточная причина, чтобы не брести одной, ломая ноги на неровностях и выбоинах дороги. Даже если это и сон (хотелось бы, чтобы это было именно так…), то всегда можно будет проснуться в шумном вагоне, или где-нибудь еще.