Карнавал

(каждую максиму можно вырезать из книги ножницами и продать отдельно, все равно будет дорого), вот "Критика чистого разума", а вот даже "Многообразие религиозного опыта", отсутствующее даже в самых многознающих библиотеках. Вот энциклопедия культуризма с холмистым киноактером на обложке (а говорили, что у него каменное лицо, неправда, смотри, как улыбается), вот рядышком стыдно сказать что - но и без этого не обойдешься.

Жаль, что нет Зеркальной струи и Аллеи героев (остался лишь котлован и надпись, щербатая на несколько букв). Как хорошо ещё помнится все то - в полдневном сиянии город, от жара уснули дворы, цветы на аллее героев привяли от сонной жары. Жара. Трехметровые плети свисают над черной водой. Пускают кораблики дети. Один утонул. Вот другой. Трехметровая черная плеть свисает до сих пор, совершенно нетронутая временем; свисает с единственной, несоразмерно длинной ветки. Плеть колышется ветром, и кажется, что она живет и дышит, и тянется к воспоминанию о воде. А может быть, она не знает, что воды нет, и до сих пор мечтает дотянуться до нее, сначала распустив почки и выбросив из них свои изогнутые, как срезанный ноготь, листики. Дети из памяти все пускают свои кораблики - такое цепкое воспоминание, но не соотносимое ни с чем - им совершенно не важно, что темной воды глубина утопит кораблик бумажный, заманчива, но холодна. Да, в то время вода казалась глубокой.

Дальше парк, нет - Парк; издалека пространство под деревьями кажется совершенно черным, как вход в подземелье. Жаль, что так много изменилось, здесь взгляд не останавливается на знакомых картинках. Но можно посмотреть внутрь себя и сразу увидеть - и глубь прозрачная аллей, в траве сидящие цыганки, и листья женских тополей маслинно-белые с изнанки. Тополя бывают мужские и женские - откуда эта информация? Дальше аллея, продырявив черноту парка, сквозит к университету. Аллея каштанов. Скамеек нет, когда-то они были, и такие удобные, что манили сесть и все забыть, и так сиделось и так хорошо забывалось - как хорошо забыть обо всем, о всех пороках и изъянах, лишь сесть и почитать Басе с его печальной обезьяной. - Кто такой Басе? И что это ещё за неожиданно всплеснувшееся воспоминание? Вы говорите, что крик обезьяны печален - а слышали ли вы плач ребенка, брошенного у дороги? - Басе. Удивительно, но память хранит строки японских поэтов.

Поляна у обсерватории когда-то каждую весну рождала один-единственный ярко млеющий мак - только артериальная капля мака и солнечная изумрудность травы, это было красиво. Как это было красиво! Но кто помнит об этом. Потом, к средине лета, поляна зарастала клевером, но клевер был какой-то нецветной: белый, серый.

Странное ощущение - бессмысленно вспоминая давно ушедшие дни, чувствуешь себя так, будто любуешься незнакомой девушкой, которая тебя не замечает. И никогда не заметит, конечно.

Еще дальше - памятник основателю, памятник особенно интересен сзади: там картинка, неразборчивая по старости лет, а под картинкой ряд дырочек, тоскующих о