Пепел Анны

Мы двинулись на эту музыку и за поворотом увидели кафе с выгоревшей в нечитаемость вывеской, что-то про сегундо, бастардо и алые розы. Кафе в углу трехэтажого здания высыпалось столиками на улицу, будто в угол этот влетел тот самый бронепоезд, угол снес, да и шут с ним, здание не упало, оперлось лишь на уцелевшие лапы и даже лучше стало, и воздух, и места больше. За столиками ужинали туристы, женский ансамблик в ритме регги-латино тянул любимую астасиемпру, у стены сидел веселый старик, подпевал и зачем-то иногда не в тему дул в свисток.

— Ну вот, — обрадовался отец. — Можно и пообедать.

Устроились за крайним столиком, напротив ансамбля. Девушка с флейтой и белыми зубами и две гитарные тетки с отвисшими подмышками. Тетки бренчали по струнам и пели, девушка играла на флейте. Она была худая, как Анна почти, только черная, и волосы в длинные мелкие косички заделаны. Красивая.

— Знаешь, сынище, есть такие кубинские сэндвичи — чудовищно вкусные, — отец вытянул ноги, пошевелил пальцами в сандалиях. — Но попробовать их можно лишь за проливом. Потому что для них нужна говядина, а говядины тут нет. Понимаешь, надо брать хребтовую часть и томить ее в печи…

Музыкальная девушка выдула из флейты красивую трель, я отвлекся от отцовской кулинарии и поглядел.

Мы запнулись взглядами, я то есть запнулся. Забавно так, я уже не раз замечал эту штуку с девчонками. Едешь в метро, напротив сидит какая-нибудь, переглядываетесь, ты ее не видишь, она тебя не видит, трясетесь и смотрите друг на друга как тигры, сквозь то есть. В точку в метре за затылком, глаза как протезы. Девчонки здорово научились делать такие гладкие глаза, скользят этими глазами вокруг, перекатываются, как ртуть, не спотыкаются, а у некоторых вот нет, по-другому. На секунду зацепишься — и как в бездну…

— У вас есть кубинские сэндвичи? — отец подозвал официанта. — Мы бы хотели попробовать…

Он говорил по-испански, но что-то я начал понимать, хотя толком не слушал, смотрел.

Флейта сбилась и отстала, женщина с гитарой взглянула на девушку с косичками неодобрительно, флейта бросилась догонять. От этого вся песня посыпалась, и чтобы это не стало слышно, тетки запели громче и затрясли подмышками шибче.

Я опять стал смотреть на девушку, чтобы она поглядела на меня, чтобы поняла, что я не хотел ее смущать, но она старательно прикрывала глаза.

Флейта подтянулась.

— И чтобы не дольше двадцати минут, — сказал отец официанту и тут же перевел мне: — Сказал ему, что три часа ждать не собираемся.

— Ага, — ответил я.

— Что так паршиво-то играют… — отец оглянулся на музыкантов. — А, понятно, опять домохозяйкам лень картошку жарить, в музыкантши подались…

Случилось. С улицей влево от кафе. В голове моей что-то случилось, не знаю… Когда колено разобьешь, и на ссадине нарастет корка, а когда дня через четыре ты начнешь ее подковыривать ногтем… Вот и в голове — неприятное тянущее, точно кто-то задел ногтем коросту, понравилось, и потянул к волосам…

Длилось секунду, отпустило, глаза поплыли, а когда я собрал фокус, то увидел по-другому. Краски изменились, сдвинулись в охру и синеву, облака в небе сцепились в гигантский иероглиф, свет сделался прозрачным и резким, а предметы, напротив, чуть подрасплылись, точно их нарисовали пастельными красками. Дом слева был выкрашен в ярко-голубой, по крыше его тянулись белые шары фонарей, точно залитых сияющим молоком, и такого же цвета вдруг стал асфальт. Когда-то желтый, теперь грязно-серого с разводами дом с коричневой черепичной крышей, надпись «FARMACIA» и две двери под крышу, ржавый японский джип, притертый к стене, знак «Главная дорога», синяя неразборчивая вывеска, пустынная улица, поднимающаяся вверх. Парень менял колесо на мопеде. На наклонившемся распределительном столбе сидела ворона.

Я услышал отца.

— Эти идиоты убили его, отпилили руки, а тело закопали. А ты в курсе, где именно?

— Кажется, на аэродроме, — вспомнил я.

Голова. Болела.

— Если бы только на аэродроме. Они его закопали на взлетной полосе! На взлетной полосе, сынище! Ты понимаешь, на взлетной полосе! Это, конечно, тупик… Хотя… Могу поспорить, никто не кормил кошек в Санта-Кларе! Никто и никогда! Я готов быть первым!

Глава 10. Английский день

Я спустился к бассейну раньше, чем сантехнический негр. Душевая стенка была раскурочена окончательно, разбита в куски и в пыль, трубы вытянули за горло и попробовали поломать, но те оказались крепкими змеями и усидели в гнездах, лейки, правда, свернули.

На дне бассейна под водой лежала задумчивая кувалда. Некоторое время я думал — к чему это, потом плюнул и стал купаться, доставать кувалду не стал. Никого в бассейне не появилось в это утро, и на балконах соседних домов никто не пил кофе, безлюдное утро. Мне показалось, что и машин на авениде немного, или передвигаются бесшумно, или опять прозрачная вата опустилась на город, или я снова оглох, однажды я уже глох. Тогда папа сказал, что пять шестых планеты покрыто океаном — это неспроста. Что на Луне побывало больше людей, чем на дне Марианской впадины. Что жизнь — она выползла из моря, это уж потом Кукулькан. А полтора миллиарда лет назад серую в прожилках плесень выбросило на вулканический пляж — и вуаля — мы наблюдаем вокруг себя печальные последствия. Одним словом, сынище, пора посетить океанариум. Я был совершенно не против, и на выходные мы отправились. Октябрь тогда продолжался дождливый, мы приехали с утра, желающих наблюдать разноцветных морских гадов, погрязших в своей глазастой придонной жизни, собралось немного. Главным образом они топтались на втором уровне, там, где обитали белуха, косатка и чучело кашалота.

Кашалот не особо впечатлял, болтался с пустым выпуклым глазом, подвешенный на подржавевших тросах, белуха походила на большого лобастого дельфина, с хитрой зубастой мордой, этакий подводный бультерьер. Она любила публику, стучала головой в стекло и кривлялась, но народ возле белухи особо не задерживался. Меня тоже больше интересовала косатка, как и всех. Жизнерадостный кит-убийца.

Косатка обитала в огромном отдельном бассейне, одна стена которого была прозрачной и вогнутой, отчего при приближении представлялось, что ты немного внутри воды. В тот день косатка вредничала и не казалась, прячась в аквариумной дали. Мы подождали некоторое время, но так ничего и не дождались.

А потом меня забыли перед стеклом, всем было плевать, а я подлез под барьер и приблизился к прозрачной стене. Неожиданно она оказалась холодной и чуть шершавой на ощупь, я поводил по ней лбом и рассмеялся — щекотно. Бассейн передо мной был пуст, вода, прозрачная вблизи, зеленела в глубине. Я стоял один, смотрел, все спустились вниз и гладили песчаных скатов. Косатка не торопилась, но вдруг стало тихо-тихо, и я с ужасом понял, что косатка здесь. У меня за спиной. И если я пошевелюсь, она окажется рядом. Это снилось мне потом много раз, так что постепенно я стал сомневаться, было ли это на самом деле.

Я не стал купаться. Наверное, из-за кувалды. Вернулся в номер.

Позвонила мама, сказала, чтобы я был готов. Я не понял, а мама сказала, что она, кажется, акклиматизировалась. Я немного насторожился. Акклиматизированная мама подобна урагану, все кукульканы, занесенные на остров еще весной южным ветром, трепещут и стремятся убраться подальше.

В номере мамы звучала музыка, телевизор работал так, что под обоями перекатывались мелкие цементные камешки. Холодильник был открыт, мама вытаскивала из морозилки плоские синие контейнеры, покрытые инеем, и вставляла их в переносной автомобильный холодильник.

— Привет, — сказала мама. — Как вчера скатались?

— Нормально. Познавательно. Памятник на месте.

— А, команданте… Ну-ну. Народ Санта-Клары помнит своего освободителя. А мы ведь с тобой за мороженым едем.

— Куда?

— В Аламар. Там самое вкусное мороженое в мире.

— Это было восемнадцать лет назад, — напомнил я.