Пепел Анны

Из-за моря подул ветер, разобрал на дельфины волны у плоских черных скал, до нас долетало немного соли, мама не удержалась.

— Запомни, — сказала мама. — Мороженое с солью — это вкус Кубы. Больше такого не встретишь.

— Ага, — сказал я.

— Мороженое с солью — это тебе не мороженое с какой-то селедкой, которой перед сном обжирается твоя Великанова. Это…

Ветерок сделался сильней, стал швыряться брызгами покрупнее, маме попало в глаз, отчего она скатилась в панику и вылила в этот глаз всю недопитую мной воду. Это ей за Великанову прилетело, Великанова не прощает обид.

Частично восстановив зрение, мама молча вернулась за руль, и мы поехали обратно в Гавану. Я открыл крышку холодильника, вытащил ледяной магазин и стал примораживать блямбу на руке. Щипало. Глаз у мамы раскраснелся и распух, мама выглядела устрашающе. Возле дороги стоял человек в сомбреро, продавал коричневую бурду в бутылках и пласты вишневого гуавового джема, который продают в Гаване на каждом углу. Мама остановилась, въехав правыми колесами в землю. БМВ затрещал абээсом, пыль нагнала нас и тут же осела, хлопнув в затылок жеваной перчаткой, я закашлялся.

— Это надо попробовать, — мама указала на гуавовый джем. — Это обязательно надо попробовать.

— Можно купить дома, — сказал я.

Но мама заявила, что дома свежей гуавы не сыскать, хоть сотрись — там, возле отеля, лежалая гуава, лишь бы туристам впарить, не то что здесь, да и не гуава вовсе, а чурчхела какая, ну или желе из гнилых бананов. Поэтому мы купили у гуавного человека гуавового джема, две длинных толстых полосы. Пробовать я не стал, это, наверное, потом и с чаем.

— В ней много витаминов, — заверила мама. — Больше, чем в актинидии.

Я и не сомневался, гораздо больше. Поехали дальше. Сделалось жарче, из глубины острова наступил зной, над асфальтом закипели прозрачные призраки, я посмотрел в правое зеркало заднего вида. Чуть дальше гуавного человека я увидел сутулого в плаще. Откуда-то появился на обочине и теперь стоял.

— Что ты все вертишься? — спросила мама.

— Там человек.

— Мне кажется, стало жарче, — сказала мама.

— Стало жарче, — сказал я.

— Нет, это невыносимо, — мама стала принимать к обочине. — Какой еще человек?

— Недалеко же ехать, можно и потерпеть.

— Нет там никакого человека.

Мы остановились. Мама выбралась из машины.

— Я не собираюсь терпеть эту жарищу, — повторила мама.

— Двадцать минут до города.

— А если пробки? Нет уж! Я не собираюсь ничего терпеть, особенно в моем возрасте. Это разрушает нервную систему, вспомни дядю Ваню.

— Какого дядю Ваню?

— Того самого, у Чехова. Терпел-терпел, потом за пистолет схватился. Надо так сделать…

К маме, кажется, подступало.

— Все люди делятся на дядю Ваню и… — мама посмотрела на холодильник. — Там, в пьесе, нет никого, кто был бы наоборот. Одним словом, на дядю Ваню наоборот. Вот те, кто дядя Ваня, — они всю жизнь продают у дороги гуавовое варенье. А те, кто наоборот, — они…

Мама немного запуталась и повторила, что дядя Ваня со своим небом в алмазах может идти наискосок облезлым перелеском, мама не собирается ехать в жаре. После чего поступила находчиво — выщелкнула из холодильника восемь морозильных контейнеров и разложила их возле обдувных сопел, вентиляцию же мама запустила на полную. Оказалось, что такой метод вполне себе действенный, прохладно стало почти сразу.

— А мороженое?

— Ну, мы же его попробовали, убедились, — зевнула мама. — Отец мороженое не любит… Надо его выкинуть.

— Зачем? — не понял я.

— Знаешь, я не хочу ехать в Гавану в сушилке для грибов, — мама стукнула БМВ. — Он не может кондиционер заправить, а я страдай. Поэтому сделаем так.

Мама опрокинула холодильник, высыпав мороженое на заднее сиденье.

— Мороженое растает, — сказал я. — Так мы его не довезем.

— Да, — согласилась мама. — Надо выкинуть, я же говорю, все сиденье перепачкает, отец разорется.

— Может, его это… — я кивнул в сторону Аламара. — Вернуться и раздать?

— Кому?

— Местным. Здешним то есть, футболистам.

— Да брось ты, — махнула рукой мама. — Как ты это себе представляешь? Раздать надкусанное? Не смеши.

Ну да.

— Сегодня, между прочим, в ресторан напротив Капитолия лобстеров завозят, — сообщила мама. — Если до одиннадцати успеем, то попробуем свежевыловленных…

— А если после одиннадцати?

— А если после одиннадцати, свежих не будет — будут котлеты. Это… другой вкус.

Мама выгребла мороженое с сиденья в кювет. Мимо нас протарахтела мототелега. За кормилом ее сидел местный, он рулил. За ним в телеге трясся горбатый человек в плаще. Я думал, тот же, что в Санта-Кларе, фотограф, но этот горбач оказался другой, лицо еще длиннее и носатее, и руки длинные, как у моего деда по отцовской линии, он был тракторист. Горбатый держался за телегу и смотрел немигающим взглядом поперек дороги. Наверное, местный человек уговорил его посетить экскурсию вдоль морского побережья, или съездить в частную сигарилью, или купить кофе, или шляпу из плетеной соломы.

— Эй, что с тобой? — мама ткнула меня в бок.

— Да это… Смешная телега.

— Смешная телега, смешная телега… По-моему, у Томаса Манна есть про некую телегу, помнишь, в «Волшебной горе»…

— Там нет про телегу, — перебил я.

Я, само собой, «Волшебную гору» не читал, но и мама наверняка ее не блестяще помнила, мама запнулась, и мы вернулись в город и успели к полуденным лобстерам напротив Капитолия.

Отец уже заказал столик и дожидался нас в ресторанной темноте, читая книжку на испанском и дразня ногтями по стеклу полосатого астранотуса. Настроение у отца было умиротворенным, он предложил плотно перекусить и отправиться на кладбище Колон.

Мама засмеялась, напомнив, что она восемнадцать лет назад на кладбище Колон не была и сейчас туда не поедет, ей непонятны поклонники чуждых могил, лично она никакого успокоения на кладбищах не ощущает, а если отец намерен покормить тамошних кошек, то пусть так честно и скажет. Отец явно хотел покормить кладбищенских кошек, еще бы, конкурент Иван Никифорович дышит в затылок, но стал доказывать, что кладбище Колон ему интересно само по себе, там множество достойных людей и архитектурных памятников, культурный человек там часами способен ходить и наслаждаться. Отец недавно делал оттуда репортаж, кладбище серьезно отремонтировали, как новенькое стало. Там захоронен миллион человек, в частности, чемпион мира Касабланка и целая куча знаменитых боксеров, если ты устанешь бродить между миллионом могил, ты можешь отдохнуть в сени красивого склепа.

Я стал склоняться к посещению кладбища, но тут принесли обед. Мы хорошенько пообедали, и после обеда мне не сильно захотелось на кладбище, на могилы шахматистов, боксеров, поэтов и композиторов. Отец сказал, что я и мама все следующие восемнадцать лет будем жалеть и биться головой, но за вихры он нас тащить не станет, свобода воли, то-се. Мама ответила, что переживет, с трудом, но переживет.

Мы разошлись каждый в свою сторону, мама взяла велосипедного человека и отправилась в гостиницу работать над рукописью, отец забрал БМВ и не сказал куда, но я думаю, все-таки на кладбище. Я остался один. В гостиницу не хотелось. Некоторое время я посидел на скамейке, потом заглянул в магазин и купил воды. Потом я не знал, что делать. Мне хотелось увидеть Анну, поговорить с ней об этих странных людях, которым не жарко в плащах, ну, или просто прогуляться вдоль моря. Я позвонил ей, она ответила, сказала, что сегодня действительно занята, завтра у нее свободный день, можем встретиться.

Так вот. Всего два часа дня, я не знал, что делать. Возле остановилось такси, водитель предложил ехать куда-то за десять куков, я сел в машину. Он все тарахтел про Эль Моро и Малекон, но я вдруг сказал, что хочу в школу Гагарина, водитель сразу понял.

Водитель попался неторопливый, ехал медленно. В этот раз я меньше смотрел на море и народ на набережной, а больше смотрел на дома. Мне понравился один дом в самом конце, высокий и отдельный. Я подумал, что хорошо, наверное, там жить на последнем этаже. Вот так, возле большого окна.