Звездолет с перебитым крылом

Кажется, я уснул, разбудил меня Дюшка, толкнул в плечо, я открыл глаза.

— Ну ты даешь, — усмехнулся он. — Задрых посреди дня.

— Устал чего-то, — ответил я. — Глаза заболели.

Я огляделся. Марк пробовал томатный суп, Анна рвала смородиновые листья в чайник, солнце сильно опустилось и висело над деревьями на другом берегу.

— А вы что делали? — спросил я.

— Марк готовил, а мы с Анной говорили.

— Про что?

— Про китов.

Проснулся окончательно.

— При чем здесь киты?

— Анна спрашивала, видел ли я китов.

— А ты видел, что ли?

— Да, — ответил Дюшка. — Я же видел китов, когда мы во Владивосток ездили. Издалека, правда. Целое стадо косаток на север шло.

— Зачем Анне киты?

— Не знаю, — печально ответил Дюшка. — Сказала, что хотела бы увидеть китов. Не знаю…

— Скоро готово будет, — сказал Марк.

Он притащил из палатки батон, стал крошить в котел. Отламывал куски и кидал, отламывал и кидал, не забывая откусывать от горбушки, — никогда не знал, что так можно еду готовить. Какая-то тюря получалась. Но пахло вкусно.

— Готово. Можно есть.

Марк снял котел с огня и поставил на траву, Анна посадила на угли с краю чайный котелок и подложила пару веток. Мы собрались вокруг котла, уселись на наломанные еловые лапы. Марк раздал всем по алюминиевой миске и по алюминиевой же ложке и стал разливать суп. Я сразу понял, что сильно хочу есть и съем все, что предложат, даже этот странный суп Марка.

Но суп оказался здоровским! То есть очень вкусным, очень — наверное, это было самое вкусное из несладкого, что я когда-либо ел. Даже моя бабушка никогда так вкусно не готовила, даже картофельные шаньги, даже новогоднее мясо под шубой. Вся эта рыбья мелочь растворилась в томатном соке, и хлеб растворился, получилось что-то вроде томатного пюре, только… Только этого пюре я слопал бы, наверное, ведро. Полведра точно. Три миски я же слопал!

Дюшка меня перегнал, умял четыре. Марк оказался едоком плоховатым, осилил две. Анна ела почему-то мало. И по-другому. Медленно, чтобы почувствовать каждую ложку.

После супа была сгущенка. Мы с Дюшкой не стали в банку вмешиваться, да и Анна — съела всего одну ложку, а дальше со сгущенкой разбирался Марк. Он схватил банку и ушел дальше на высокий берег, чтобы съесть сгущенку в одиночку. А мы чай пили. Смородиновый чай с лепестками шиповника. И сушки тут очень кстати оказались, хоть и деревянные.

А после чая Анна принесла из палатки гитару.

Анна устроилась подальше от костра, и мы тоже отодвинулись. Я почему-то волновался. При мне еще никто на гитаре не играл и не пел. По телику я, само собой, видел, и на концерте самодеятельности тоже, но вот так нет. В жизни оказалось, что все совсем по-другому. Сам звук другой. И голос. И когда поют лишь для тебя.

Анна заиграла, а потом и запела.

Анна запела какую-то странную песню. Музыки в ней не было никакой, трынь-брынь — вот и вся музыка, и пела Анна не так, как поют. То есть совсем не пела, а рассказывала точно, пустым, безнадежно поломанным голосом.

А мы слушали. Слова в песне тоже какие-то… Простые, но при этом…

Это была фантастическая песня. Про космонавта, плотно застрявшего на чужой планете. Он исходил всю Галактику вдоль и поперек, но не нашел того, что потерял, и постепенно начинал понимать, что не найдет этого никогда. Ему было очень худо, он потерял свой корабль и потерял свой дом, но делал вид, что не отчаивается. На последние деньги он покупал пачку сигарет и билет. Не домой, а дальше сквозь пространство, вперед, все время вперед, только вперед. Билет на старый потрепанный космическими ветрами и камнями звездолет с помятыми бортами и сожженным крылом. Что, взлетая, оставлял земле тень.

Я очень хорошо это себе представил: космодром на забытой всеми планете, стартовая площадка, ветер гонит с пустыни рыжую пыль и перекати-поле, далеко в песке тонет последний город. И тени от ушедших в пространство кораблей, оставшиеся на выеденных солнцем плитах. Тени, тени, только тени, как от людей.

И пачка сигарет в кармане как знак того, что надежда еще осталась.

Эта песня кончилась, а мне ее сразу захотелось заново послушать. Но Анна не стала повторять, сидела на пне и лениво брякала пальцем по струнам, брым-брым, брым-брым.

Я думал, Дюшка обязательно что-нибудь скажет, но он молчал, смотрел в точку. Тоска и надежда и еще что-то там было, я не понял.

Наверное, Анна поняла, что песня нас потрясла. Она еще немного побрякала по струнам и стала следующую песню петь. А мы стали слушать.

Другие песни Анна пела таким же равнодушным и пустым голосом. Но почему-то именно такой голос как-то усиливал в песнях всю суть, весь смысл, что ли. Я слушал и видел, про что она пела, но все равно первая песня у меня в голове так и вертелась. Я видел летное поле, и через него шагал человек с кожаным чемоданом, и звездолет разогревал двигатели и целился верхушкой в небо. А смерть стояла под синим ночным фонарем и аккуратно записывала что-то в толстую клетчатую тетрадь.

Глава 7. Семь самураев

На следующий день мы катались. Я, Анна и Марк. Отправились на бетонку, на холм. Анна сама вчера попросила — где-нибудь на великах покататься. Можно, чего не покататься-то?

Дюшка показался с утра и сразу убежал, загнали его на какие-то важные домашние дела, полоть, наверное, но свой «Салют» он нам оставил. Что само по себе было уже необычно: к своему велику Дюшка не подпускал никого, но ради Анны он сделал исключение.

Потом показалась эта парочка. Анна была задумчива и смотрела под ноги, а Марк, увидев велики, чуть не заплясал от нетерпения.

Мама заметила Марка и Анну, и позвала чай пить, и глядела на них, как на сироток, подкладывала клубничное варенье, мазала масло на батон и вела себя гостеприимно. А вечером будет расспрашивать — что это за ребята? На цыган одежкой похожи, но лицом не цыгане. Кто тогда? Вот в Игнатово такие в дом ходили, а потом там копилка с рублями пропала. А я скажу, что туристы. А отец их на лодке из верховьев сплавляется. И спрошу — что, если туристы, мне теперь не дружить, что ли? А маме стыдно станет, и она дружить разрешит, но накажет не быть лопухом, а думать головой. Я пообещаю.

Красивая девочка, скажет мама. Очень. Сразу видно, что городская. Ей не жарко в этой куртке? А брат ее на беспризорника похож, только и глядит, что стащить. И что за имя такое странное? Дружи с ними, сынок, дружи. Но не забывай про своего троюродного брата из Парфеньево, он тоже дружил-дружил, а у него мотоцикл угнали, а он три года копил.

Не будь дураком, скажет мать. Я пообещаю.

После чая отправились кататься. Если честно, мне самому хотелось на «Салюте», «Салют» — это тебе не «Орленок», и едет мягко, и руль удобный, и в случае чего соскочить с него сподручнее. Но как-то предлагать Анне «Орленок» я не решился, взял за рога «Салют», подкатил ей.

Марк с уважением похлопал велик по седлу.

— Есть одна проблема, — сказала Анна.

Мы шагали по Водопроводной, мимо стадиона, мимо той самой канавы, мимо кучи крупного белого песка, которая лежала еще с зимы и которую постепенно растаскивали для цветочных горшков, на окраину шагали, на холм. Там кататься удобно, потому что длинный спуск.

— Есть одна проблема, — повторила Анна.

— Какая? — спросил я.

— Не катаемся, — вставил Марк, он шел, как всегда, рядом с Анной и держался за велосипедное седло.

— Мы не умеем кататься, — пояснила Анна.

— Как это? — не понял я.

— Мы никогда не катались на велосипедах, — старательно произнесла Анна.

— Почему? — глупо спросил я.

— У нас негде, — ответила Анна. — Там…

Она задумалась, а Марк объяснил.

— Пересеченная местность, — сказал он. — Сильно пересеченная, ямы. И набросано. Негде ездить, сразу упадешь.

— Это где так? — спросил я.

— В лесу, — ответила Анна. — Ветром часто деревья ломает, дорог нет, река, зачем нам в лесу велосипед?