Девяносто девять (СИ)

— Я знаю, как тебе это тяжело…

Алисия вдруг развернулась всем телом, так быстро, что волосы, собранные на затылке, описали пируэт в воздухе и вновь опустились на спину. Элайза отпрянула: сейчас перед ней стояла даже не Алисия, а командующая Нового мира. Жестокая, суровая и сильная.

— Нет, Элайза, ты не знаешь, насколько это тяжело. Но я не имею привычки перекладывать на других ответственность за свои решения, поэтому просто оставим этот ненужный разговор. Завтра ты можешь забрать Беллами и всех остальных в Розу. Никто из двенадцати кланов не станет тебе мешать.

— Прости.

— Нет. Тебе не за что извиняться.

Она махнула рукой, приказывая Элайзе уйти, но вместо того чтобы послушаться Элайза сделала еще один медленный шаг вперед. А затем еще один. И еще.

— Посмотри на меня, — попросила она.

— Нет.

— Пожалуйста. Посмотри на меня.

На этот раз Алисия выполнила просьбу, но, черт возьми, сколько же холода было в ее глазах! Элайзу как будто обожгло этим холодом, изнутри и снаружи, и лоб сам собой нахмурился, и губы задрожали от незаслуженной обиды.

В зале ассамблеи было очень тихо, и покачивались от ветра подставки для факелов, и все еще стояли вразнобой стулья, на которых совсем недавно сидели лидеры кланов.

— Хочешь, чтобы я ушла? — спросила Элайза. И сама же ответила: — Хочешь. Хочешь отправить меня с глаз долой, чтобы я не видела того, что произойдет завтра. Чтобы я не видела, что именно ты сделаешь ради меня.

— Не ради тебя, — сквозь зубы прошептала Алисия. — А ради Нового мира.

— Ну, конечно, ради него. Вот только если бы это было правдой, ты бы не стала сама выходить на поле боя. Ты бы выбрала того, что сразился бы за тебя, а сама осталась бы жива! Но нет, ты собираешься сделать все сама.

Алисия шагнула к Элайзе и схватила ее за плечи, крепко сжав холодными пальцами.

— Сколько еще я должна буду оправдываться за то, что сделала или собираюсь сделать? — с яростью спросила она. — Сколько еще я вынуждена буду доказывать, что все свои решения я принимаю во имя и на благо нашего — нашего, Кларк! — народа? Сколько еще?

— Еще немного, — выдохнула Элайза. — Еще только совсем немного.

Ее ладони легли на бока Алисии, и сжали, и надавили, притягивая. Ее губы коснулись холодной щеки, а лоб — виска. Она изо всех сил втянула в себя запах металла и чисто вымытой кожи, а потом повернула голову и поцелуем прижалась к губам.

Неловко, неумело, совершенно неуместно и отчаянно сладко было касаться этих губ, и ласкать их языком, и снова целовать — невинно, аккуратно, боясь навредить, испортить, причинить боль.

Ловить губами горячий выдох и возвращать его обратно, и тереться кончиком носа о щеку, и ладонью сжимать затылок, направляя, подсказывая, поддерживая.

— Не надо, — прошептала Алисия едва слышно. — Прошу тебя, не надо.

Не надо что? Не надо целовать, раз за разом увлажняя припухшие от нежности губы? Не надо прижиматься, чувствуя дрожь, пробегающую от спины к спине? Не надо гладить пальцами обнаженную шею под копной волос и не надо притягивать к себе все ближе и ближе покорное тело?

А, может быть, не надо тереться щекой о щеку в безумной попытке хоть как-то выразить нежность, переполняющую, выплескивающуюся наружу, не находящую себе места? И возможно, не надо изо всех сил втягивать в себя упоительный запах, и не надо шептать, обжигая дыханием: «Прошу тебя», и не надо снова и снова ласкать горячие влажные губы, чувствуя, как подгибаются колени, как гудит в ушах воспаленная память, как все вокруг становится неважным и ненужным.

— Маркус сказал мне сегодня, что единственный способ выжить в новом мире — это найти то, ради чего стоит жить дальше. Я пришла сегодня на твою ассамблею, потому что нашла это. Сколько бы я ни думала, сколько бы ни пыталась от этого убежать, единственное, что все еще держит меня в этом мире, — это люди, которые зависят от меня и полагаются на меня.

Она прижалась лбом ко лбу Алисии и продолжила, тихо, чуть слышно:

— Но когда я пришла сюда, и преклонила перед тобой колено, и увидела, что ты готова сделать ради меня, я поняла, что есть еще кое-что. Есть то, от чего завишу я и на что могу полагаться я. Ты, Лекса. Есть ты.

— Ты не понимаешь, что говоришь.

— О нет, я все понимаю. Этот чертов клубок чувств, которые я испытываю к тебе, невозможно распутать и невозможно размотать. Я ненавижу тебя за то, что ты отпустила Офелию, и я преклоняюсь перед тобой за то, что ты пошла туда без оружия спасать своих людей. Я ненавижу тебя за то, что ты месяц держала меня здесь и восхищаюсь тем, что ты сделала сегодня ради меня. Ради меня, Лекса, не ради нового мира. Все — ради меня.

— Кларк…

Элайза пальцами коснулась ее губ, заставив замолчать. Она смотрела в ее глаза и с легкостью различала в них растерянность. Сейчас перед ней была не командующая, нет. Сейчас перед ней была смущенная девушка, не ожидавшая таких слов, не ожидавшая таких чувств, не умеющая с ними справляться и не знающая, как это делать.

— Я не знаю, что она делала с тобой, но понимаю, что ничего хорошего. Я видела тебя рядом с ней, и видела, как ты боишься ее. Ты отпустила ее не потому что надеялась, что она любила тебя. Ты опустила ее, потому что боялась, что она останется.

— Я любила ее, — прошептала Алисия.

Элайза пальцами погладила ее щеку.

— Нет, не ее. Ты любила то, что видела в ней. Ты любила то, что придумала в ней. И именно поэтому ты не смогла ее убить.

Она почувствовала влагу под пальцами и поняла, что Алисия плачет. Господи, это на самом деле были слезы — и пусть она сглатывала их, и всеми силами старалась с ними бороться, но — Элайза видела — у нее ничего не получалось.

— Офелия убедила тебя, что ты недостойна большего, — прошептала она. — Офелия убедила тебя, что в новом мире только боль и кровь имеют значение. Но это — ее, Лекса. Это не твое, слышишь? И никогда не было твоим.

— Прекрати, — выдохнула Алисия. — Прошу тебя, прекрати.

— Прекратить что? Прекратить говорить тебе правду? Но разве правда — не то единственное, что на самом деле все еще имеет значение?

— Нет. Не единственное.

С каким-то жалобным полу-стоном, полу-вздохом Алисия качнулась к ней, и обняла за шею, и прильнула к губам. Она целовала ее неумело, неловко, как будто это было для нее в новинку, как будто губы не слишком слушались ее, как будто они зажили своей жизнью, отдельной.

А потом она отпрянула, и сделала шаг назад, и опустив взгляд, принялась расстегивать ремень на поясе.

Элайза смотрела во все глаза. Она видела лицо Алисии в сумерках ночи, и боль скручивала ее изнутри так сильно, что прерывала дыхание. На этом лице была покорность, и было отчаяние, и была какая-то ужасная, жуткая обреченность. Алисия дрожала, рот ее был приоткрыт и губы как будто скривились в ужасающей гримасе безысходности.

Она расстегнула ремень и рваными движениями опустила вниз по бедрам брюки.

Элайза вдруг поняла, что плачет. Она по-прежнему не знала, что именно Офелия сделала с этой девочкой, но осознание «ничего хорошего» в мгновение превратилось в «нечто ужасное». Иначе как объяснить эту ужасающую позу покорности? Как объяснить это унизительное, кошмарное, оскверняющее, — то, что делала сейчас с собой Алисия?

— Нет, — хрипом вырвалось у Элайзы. — Ни за что. Не так.

Она одним движением оказалась рядом и, схватив за края, натянула брюки обратно. Дрожащими пальцами, ошибаясь и не попадая в отверстия, застегнула ремень. И только после этого положила ладони на мокрые щеки и поцеловала соленые от слез губы.

— Не двигайся, — прошептала она чуть слышно. — Прошу тебя, я не стану больше ничего делать, клянусь. Просто дай мне коснуться тебя.

Она чувствовала как дрожит в ее руках тело Алисии, чувствовала как застыли, будто каменные, ее губы, но под осторожными касаниями, под бережными, едва ощутимыми поцелуями, эти губы недоверчиво, медленно, но все же начинали откликаться.