Белые Мыши на Белом Снегу (СИ)

- А Полина здесь при чем? - я перестал улыбаться. - Она просто бабку искала.

- Ты мне не рассказывай - бабку! - вдруг разъярился Голес. - Ты это кому другому расскажи! Фамилии она не знает, номера социальной карты не знает, а имя я тебе и сам могу придумать! Бабку... Ишь ты. Будешь говорить? Ну? - его острые пальцы неожиданно впились в мое плечо, причинив боль.

Я попытался освободиться, дернулся, но он держал слишком крепко.

- Пустите, - пробормотал я.

- Не пущу! - он выглядел издевательски веселым. - А вот не пущу, и все - что ты делать станешь, сопляк? - его закаменевшее лицо придвинулось совсем близко, а свободная рука неожиданно, повторяя, как в кошмарном сне, движение беленькой Беллы, коснулась повязки, закрывающей мой левый глаз. - Будешь признаваться? Государство наше хотел утопить? Ну?!.. - пальцы надавили, и я взвыл. - У входа стоит моя машина с водителем, там такой на тебя компромат - не вылезешь.

Меня озарила новая мысль, и я выкрикнул, плохо понимая, что делаю:

- Да вы сами эти листовки и подсунули туда!..

Голес вспыхнул, сделавшись сразу лет на десять моложе от румянца, залившего щеки:

- Говнюк паршивый, ты в чем государственного дознавателя обвиняешь?! - пальцы зарылись в марлю, и я почувствовал, как из правого, здорового, глаза льются слезы. Боль была ужасной, сильнее даже, чем в тот момент, когда я встретился в темноте с проволокой.

- Прекратите! - я стал слепо отбиваться руками, но он навалился на меня, словно собираясь задушить, и давил все движения, повторяя со злой радостью:

- Не трепыхайся, не трепыхайся, хуже будет!..

"Куда уж хуже", - подумал я и мельком удивился, что девочка за своим столом молчит. Она должна была орать при виде такого зрелища, как резаная, ведь картинка явно не для детских глаз. К тому же - она уверена, что я ее отец, исчезнувший год назад неизвестно куда...

- Голес! Хоть ребенка уведите, что ж вы в самом деле!..

Дознаватель машинально обернулся, открыв мне обзор, и я чуть не закричал от неожиданности: девочки в комнате не было.

В эту минуту за стеллажами зазвонил телефон.

* * *

Дом, где мы с Хилей получили квартиру, стоял в стороне от других, на голом, совсем без деревьев, месте - раньше я никогда не забредал в этот район и даже не предполагал, что он существует в нашем городе. Мне казалось, что на реке, широкой, грязной, всегда полноводной и шумной, могут быть только склады и доки, ну, в крайнем случае, несколько общежитий для речных рабочих, поэтому адрес, указанный в нашем ордере, меня очень удивил: Набережная, 29.

Вообще-то отдельная квартира нам с Хилей пока не полагалась, и я подозреваю, что это явилось чем-то вроде "папиного" подарка на свадьбу. Можно лишь догадываться, какие свои связи ему пришлось для этого подключить: многие молодые пары ждут жилье годами. Но спросить я не решился. Так повелось с самого детства: никогда не задавать лишних вопросов.

Ордер мне торжественно вручили сразу после болезни, в первый же рабочий день, и толстушка-машинистка, которая когда-то спрашивала меня о ребенке, заметила мимоходом: "Ну вот, теперь и дочку можно заводить". Она была уже заметно беременна, но новенькое обручальное кольцо надежно защищало ее от сплетен.

Смотреть квартиру мы поехали в ближайший выходной, и сразу выяснилось, что добираться на набережную неудобно и трудно, а жилой район сильно смахивает на самые настоящие трущобы. Впрочем, это нас не волновало. Вылезая из автобуса на продуваемой всеми ветрами площадке, отделенной от мутной воды лишь низеньким чугунным парапетом, мы сразу увидели свой дом и замерли, пораженные.

Высокий - и не скажешь, что пять этажей, сложенный из массивного красного кирпича, старый, с эркерами, колоннами при входе, черной лестницей, маленькими балкончиками, с крышей, утыканной печными трубами, он возвышался над окрестными двухэтажными бараками молчаливой громадой. Мне он показался немного асимметричным и даже бестолковым, но неведомому архитектору, наверное, было виднее, как строить свое детище. На балконах качалось белье, какая-то молодая мама пела во дворе над детской коляской. Двор был огромный, с корявыми старыми кленами и расшатанными скамейками, и в дальнем его конце, у разрушенного фонтана, я с внезапным щемящим чувством разглядел играющих девчонок - совсем как в другом месте и в другое время. Разве что одеты девчонки были получше.

Еще, помню, меня поразили ковровые дорожки на лестницах, вытертые, ветхие, но относительно чистые - такого я раньше нигде не видел. Площадки на четыре квартиры. Скудный свет экономных угольных лампочек. Запах кошек и чьих-то кухонь. Явные коммуналки со списками жильцов на дверях и разномастными почтовыми ящиками.

Наша квартира находилась на самой верхотуре, в нескольких метрах от неба, за обшарпанной дверью с табличкой "Лифтовая" и косо намалеванным под ней номером - "21". Это был даже не пятый этаж, а как бы половина шестого, и Хиля усмехнулась:

- Так я и знала, что будем жить на чердаке.

- Какой это чердак? - я даже обиделся. - Это - квартира, причем отдельная. Ты могла предполагать, что в двадцать лет получишь свою квартиру?

Никакого лифта в доме, конечно, не было, осталась только наглухо заколоченная шахта, но в далеком прошлом, тут, видимо, жили правительственные чиновники - об этом говорило все, особенно широченные лестничные марши. Потом, когда осыпалась краска и потекли трубы, на их место въехали чиновники помельче. Потом еще мельче, и еще, пока, наконец, дом не достался секретаршам, учетчикам и прочему учрежденческому люду. Из любопытства я пролистал технический паспорт квартиры: здание построено пятьдесят девять лет назад, имеет износ семьдесят процентов, статус жилья - "служебное", категория "3" (читай: хуже не бывает). Площадь квартиры - девятнадцать с половиной квадратных метров, без ванной. Газа тоже нет.

- М-да, - Хиля заглянула в книжечку через мое плечо.

- Это временно. Сама понимаешь. Никто не даст нам квартиру, как у родителей - не доросли еще. Можно отказаться - хочешь?

- Глупостей не говори, - она полезла в карман за ключами. - Кто от жилья отказывается?.. Примус купим. А мыться будем на кухне, подумаешь...

Пряча друг от друга волнение, мы вошли в маленький, насквозь пропыленный закуток с единственным квадратным окошком, выходящим на реку и тянущиеся за ней крыши складов. Пыль лежала всюду: на полу, на подоконнике, на черной уродливой печке с фигурными заслонками, на двух продавленных стульях, колченогом столе и низкой кровати, стоящей вместо ножек на чурбаках. В углу, рядом с печкой, виднелась глубокая темная раковина в пятнах ржавчины. Дощатый пол вокруг нее прогнил и почернел, как будто здесь жгли костер.

Первым моим побуждением было немедленно сбежать. Даже наша с мамой комнатка в фабричном доме выглядела лучше, куда лучше этой страшной берлоги. У нас в квартире, по крайней мере, была ванная и нормальная, хотя и общая, кухня. Там было чисто и пахло пирогами, а не чердачно-кладовочной затхлой плесенью, как здесь.

Но бежать было некуда. Я любил своих родителей (и любил бы больше, если бы знал, что вскоре с ними станет), но всегда, сколько помню себя, страстно мечтал жить от них отдельно. Пусть берлога, пусть страшная, зато своя.

Наверное, то же чувствовала и моя жена. Чуть оправившись от изумления, она прошлась по комнате, открыла дверь крохотного туалета, заглянула в стенной шкафчик, покрутила кран над раковиной и повернулась ко мне, глядя весело и твердо:

- Ну? По-моему, ничего, надо только ремонт сделать.

Это была историческая фраза, которая решила нашу судьбу. В понедельник я отдал ордер и наши социальные карточки в местную жилконтору для прописки, и началась новая жизнь. Теперь каждый вечер, закончив службу, мы с женой встречались на автобусной остановке и ехали на новую квартиру выгребать мусор и обдирать старые обои. Работал больше я: у Хили, как говорится, руки росли не из того места, и вся ее деятельность сводилась к куче бесполезных советов. Несколько раз я отлучал ее от ремонта: посылал в "техничку" за слесарем, в "профильную" лавку за гвоздями или вообще уговаривал остаться дома. Без нее дело шло быстрее.