Белые Мыши на Белом Снегу (СИ)

Наверное, это была последняя совсем невинная мечта в моей жизни - во всяком случае, я не помню, чтобы будущее еще хоть раз рисовалось мне в солнечном свете.

Мои родители разбились на машине по пути из клуба: у шофера вдруг стало плохо с сердцем, и он резко вывернул руль вправо, словно надеясь уехать от своей внезапной боли, избежать столкновения с ней. Автомобиль врезался на полном ходу в угол старого дома, расколотив витрину булочной, отскочил, как мячик, и перевернулся. "Папа" умер на месте, а мама - в больнице, через сутки: у нее нашли перелом основания черепа. Шофер же по иронии судьбы остался почти невредим - так, синяки, порезы.

Я забыл тот день, милосердная память не сохранила его для меня ни целиком, ни по частям. Не знаю, что я делал, о чем говорил с Хилей, с другими, какие пришлось подписывать бумаги, кто был рядом. Ничего не осталось, и к счастью, потому что это избавило меня от повторной боли - в воспоминаниях.

Я заболел - на этот раз по-настоящему тяжело. Несколько раз я приходил в себя в голубой, сплошь кафельной больничной палате, потом снова проваливался. Мне делали какие-то процедуры, уколы, ставили капельницы, но я не запомнил ни одного лица, ни одного слова.

Только кошмары были реальны, и в них повторялся один и тот же мотив: я не сделал то, что должен был сделать, и мама из-за этого тоже не смогла сделать то, о чем ее просили, потому что ничего не знала. Мысль закольцевалась, как лента Мебиуса, и была у нее, как у этой ленты, всего лишь одна сторона - отчаяние.

...Когда болеешь, темнота не пугает, а мокрый осенний ветер кажется ласковым, как мама. Я проскочил пустой двор, чуть не грохнулся в арке, зацепившись за приоткрытую крышку люка, выбежал на улицу и остановился, задыхаясь, перед чужим низким окном. На подоконнике, ни уровне моего лица, сидела голубоглазая кукла в белом чепчике, похожая на карикатурную невесту, а дальше, за чистой тюлевой шторой с непонятными цветами, незнакомый мужчина ползал, шаря руками по полу. Окно было открыто, там навязчиво звучало радио.

- Вы слышали? - сказал я. - Война началась. Мы воюем с ними - с теми, кто показывает кино.

- Да ладно, - мужик поднял голову, оценил мои лихорадочные глаза, криво улыбнулся, - Иди, проспись. Ты же пьяный, и у тебя тестостерона не хватает, какой с тобой разговор?

- Я вовсе не пьяный, я болен. У меня погибли родители, понимаете?

- А я сам родитель, - он зло посмотрел на меня и оскалился, - только ребенка своего увидеть не могу, потому что меня упекли сюда, а ему мать сказала, что я умер!

- А что вы ищете? - я почему-то никак не мог от него отстать.

- То, что ты потерял, идиот! То, что ты п о т е р я л!!!.. - мужик вдруг размахнулся и швырнул в меня что-то, я хотел поймать, но не смог, и предмет запрыгал по асфальту белым легким мячиком. Это был скомканный листок бумаги, и ветер подхватил его и понес все дальше по темной улице, туда, где я уже не мог его схватить...

Я очнулся. Лил дождь, окно начинало синеть перед вечером, в палате горел яркий электрический свет. Гудели непонятные приборы, надо мной на блестящей никелированной стойке торчала полная бутыль какого-то розоватого раствора, который сочился по прозрачной трубке вниз, в мою проколотую вену на правой руке.

Я ожидал увидеть Хилю, но возле меня в наброшенном на плечи белом халате сидел Зиманский.

- Э-э, милый, - пробормотал он, встретив мой взгляд, - нельзя так больше... Что ж ты, а? Жена, бедная, чуть с ума не сошла.

- Ты?.. - я попытался вспомнить что-то, связанное с ним, но память зияла пустотой.

- Ну да, я. Что, надоел? Хиля спит, не могла сидеть больше - и так двенадцать часов, безвылазно. Могу разбудить, она за стенкой, но, думаю, не нужно. Успеется. Ты не беспокойся, все уже сделано, я с врачом договорился, тебе колют хорошее лекарство.

- Зачем ты возишься со мной? - на самом деле меня это почти не волновало, но надо же было о чем-то разговаривать.

- Просто не хочу, чтобы ты пропал. Нравишься ты мне.

- Можно тебя попросить? Я дам тебе адрес, съезди туда...

- А кто там?

- Один человек, у него жена, наверное, уже родила. Попроси его... он художник... пусть раскрасит стены в нашей новой квартире, хорошо?

Зиманский озадаченно посмотрел на меня:

- Это сейчас самое важное, Эрик?

Я хотел посмеяться над собой, но не смог:

- И скажи Ладе, что я ее поздравляю, кто бы у нее ни родился. Она меня должна помнить.

- Ну, ладно... - он достал блокнот и ручку.

Я продиктовал адрес, по которому когда-то жил мой родной отец, и это сразу вытащило целую гирлянду воспоминаний: старый мамин чемодан, автобус, дома химического комбината, Лада, сосед, Санитарный поселок и худые пальцы Глеба, аккуратно лежащие в ячейках металлической сетки. Я знал, что найду его и сделаю все, что не дал сделать маме - чего бы мне это ни стоило.

Зиманский покачал головой:

- У тебя нервное, ничего опасного. Но полежать придется, настраивайся. А вот это, - он кивнул на серый бумажный пакет на прикроватной тумбочке, - будешь пить по одной таблетке три раза в день, перед едой. И выпей все, тебе пока должно хватить. Может, твои железы сами начнут работать. А не начнут - тогда будем думать.

- Тестостерон? - я поглядел на пакетик. - А э т о сейчас самое важное?

Зиманский рассмеялся:

- Это всегда важно. Не сейчас, так в будущем - тебе пригодится.

* * *

Когда-то я детстве я слышал выражение "телефонный невроз", и в тот момент, когда маленький аппарат за стеллажами вдруг разразился серией коротких металлических взвизгов, понял, что тоже этим страдаю. Вздрогнуло у меня все, даже, кажется, внутренности. А вот Голес не шелохнулся.

- Возьми трубку, - приказал он. - Скажешь, что здесь никого нет, а ты зашел случайно и сейчас запрешь комнату и сдашь ключи. Давай.

Я поднялся на ноги, чувствуя, как пульсирует под повязкой раненый глаз, и пошел, хватаясь за все подряд, чтобы не упасть.

- Тоже мне, барышня, - пробормотал вслед дознаватель. - Все еще только начинается.

Не слушая, я поднял трубку и сказал:

- Триста седьмая.

- Какая триста седьмая? - изумился женский голос. - Борис, ты не в себе, что ли? Кто так представляется?.. У тебя там все нормально?

- Нет, - после паузы ответил я.

- Это Мила! Ты что! Что у вас там? - голос зачастил. - Эй, Борис, где маленькая? Только не говори, что выпустил ее бегать по коридору, я тебе голову сейчас оторву...

- Нет, - повторил я.

- Что - нет?..

- В комнате никого нет, - оглянувшись на Голеса, объяснил я. - Все ушли. Я здесь случайно. Сейчас закрою и сдам ключи...

- Стой, стой, тпру! - закричала она. - А где все?! Где мой ребенок?

- Все ушли, - я потрогал повязку и почувствовал, что она намокла.

Мила задышала часто и испуганно:

- С кем моя девочка? Вы кто? Как вас зовут? У вас знакомый голос, не могу понять, где я его слышала... Пожалуйста, скажите, куда ребенка дели?..

- Все в порядке, - я снова оглянулся на Голеса, который начал делать протестующие жесты.

- Да что в порядке?! - Мила снова закричала. - Где она?

- С ней все хорошо. Ей купили попить, - я сжал кулак свободной руки, уверенный, что Голес сейчас кинется на меня.

- Стойте, я вас узнала! Вы с папой ходили тут по коридорам, да?.. Вы Эрик, кажется, у вас на глазу повязка?.. А что вы там делаете?

- Разговариваю с дознавателем. Вы не волнуйтесь, Борис тоже в порядке, он, наверное, с девочкой.

- Странно как-то... - пробормотала Мила. - Вам помощь не нужна?

- Да, - решился я. - Будьте добры.

- Ага, ага... - она отстранилась от трубки, сказала кому-то: "Сходи ко мне, посмотри, что там... оружие возьми" и вернулась. - Эрик, слушайте, сейчас к вам придут. Отца нигде не могу найти, звоню, бегаю, он как сквозь землю...

На рычаги легла рука Голеса:

- Все, хватит.

- Это была Мила, мама девочки, - объяснил я, пятясь от него к стене.