Космопроходимцы (вторая часть). Ксеноопера "Жнец, Швец, Игрец" (СИ)

- Что? - поджидая на площадке, спросил Иосиф. - Одышка? Сердце?

Мягко прошлось по душе зрячее щупальце политерия. Отпустило. Криз минул благополучно. Игрец заметил: легко стало, точно как тогда. Париж! Свобода! Les Escaliers de Montmartre! Он понял: это потому, что нет сетевых щупалец. Заповедник же, а капсулы далеко. Вон они где, внизу. Трёхцветный патронташ. Свобода!

- Нет, - ответил Игрец. - Разболелось колено.

При этом подумал: 'Поговорить с ним начистоту? Тогда прямо здесь, на лестнице, мало ли что будет там, наверху. А здесь никого и ничего'.

- Отдохнёшь? - участливо спросил Иосиф.

- Да. Надо поговорить.

Иосиф кивнул, прошествовал к боковому кубическому надолбу, пакет пристроил на ступени и уселся на него, изобразив собою басовый ключ. Глянул на Игреца: 'Ну? Говори, я слушаю'. Игрец думал начать издалека, но - свобода! - внезапно изменил решение, сказал:

- Я знаю, что с тобой произошло на Киноде.

Реакция Циммермана: удивление, страх (за пакет схватился! что там у него?) успокоение, заинтересованность. Реакция политерия: безразличие. Он и так знает? 'В пакете у Ёси рукопись, забрал с пересадочной станции то, что отстучал на машинке, догадался Игрец. А политерию безразлично, в курсе я или не в курсе. Возможно он вообще вне игры'.

- Там у тебя рукопись? - спросил Игрец.

Иосиф кивнул.

- Зачем она тебе? Ты же намертво связан с кинодским политерием.

- На тот случай, если порвётся связь, - с кривой улыбкой ответил Циммерман. - Я не хочу потерять единственное, что у меня из своего осталось. Кто ты и зачем тебя ко мне приставили?

- Это долго рассказывать.

Иосиф закрыл глаза. 'Когда трудно - закрывает глаза. Обращается за советом к политерию?' Иосиф заговорил, не открывая глаз:

- Можно обойтись без долгих разговоров. Если бы ты согласился передать память...

- Нет, - отрезал Игрец.

Иосиф открыл глаза. Зрачки во всю радужку.

- Почему? - мягко спросил он. - Не доверяешь мне?

Тёплая волна коснулась души Игреца и тут же отхлынула. 'Не лезь!' - Игрец, изо всех сил противясь расслабляющему влиянию, сквозь зубы выдавил:

- Полностью доверять можно только себе. И то не всегда.

Мелькнула мысль, показалась удачной. Игрец тут же спросил:

- Когда ты говоришь 'мне', кого ты имеешь в виду, Иосифа или кинодского политерия?

- Себя. Не интересен ты Ему, извини. Похоже, Его вообще ничего, кроме Него самого, не интересует. Его интересом сейчас подрядился работать я. Но Он поможет, если я попрошу.

- Спасибо, я подумаю над этим твоим предложением.

- Что тут думать?! - возмутился Циммерман. - Думает пусть Он, у Него получится лучше. Почему ты не хочешь?..

- Потому что память - единственное, что у меня осталось. Я не хочу, чтобы кто-то за меня думал. Это моя жизнь!

'Спокойно, Владимир Иванович, не переигрывай, - холодно осадил рататуя Игрец, - без пафоса, чутьё у него на фальшь отличное. У политерия'. Иосиф, кивая, ёрническим тоном негромко заметил:

- Обыденную жизнь наши слуги могли бы прожить за нас.

'Это я где-то уже слышал. Этот сказал - как его? - французское имя. Максимилиан. Жизнь? Её наши слуги могли бы прожить за нас. Он и говорил по-французски. Vivre? Les serviteurs feront cela pour nous. Так он сказал. Наверняка повторял за кем-то. Пыжился, желая произвести впечатление - я слишком много мыслил, чтобы снизойти до...'

- Я подумаю, - раздельно проговорил Игрец.

- Поду-умаю! - передразнил Иосиф. - Но что ты собираешься делать? Зачем тебя ко мне приставили?

- Ещё не знаю, что стану делать, но собираюсь узнать раньше, чем произойдёт то, ради чего меня к тебе приставили.

- Значит, сколько-нибудь точного плана действий у тебя нет.

- Плана действий? Я слишком много думал, чтобы снизойти до действия. Не это ли ты имел в виду, когда нёс чушь про обыденную жизнь и слуг?

В реплику Игрец вложил столько сарказма, сколько смог. Мера за меру. Иосиф как-то сразу сник. Ответил мрачно:

- Ладно, не язви. Всё-таки я не политерий, а живой человек.

- Даже слишком живой. Жизни в тебе более чем достаточно. Что ты там такое писал про шило в заднице?

Иосиф поёрзал на рукописи, ничего не ответил. Игрец кивнул и продолжил:

- Живость тебе понадобится, если... когда мы разыщем Быстрицкого.

Иосиф оживился:

- Эдика? Было бы здорово! Ты знаешь как его найти?

- Нет. А ты? - быстро спросил Игрец. Внимательно следил за Циммерманом, ждал: 'Спросит у Того или нет?'

К политерию Иосиф обращаться не стал. Бормотал, опустив голову: 'Ну да, ну да. Было письмо от него - я получил на пересадочной станции. Приглашал в Одессу. Сюда. Адреса не дал. Конспиратор. Что-то там ещё было про какого-то дюка. Про люк ещё. Совершенная чепуха, хохма в его стиле. Ну, ты же знаешь Эдика. Дюк... Люк...'

Взгляни на дюка со второго люка, подсказала Игрецу память.

- Взгляни на Дюка со второго люка: что он там делает, гадюка? - продекламировал он.

Циммерман воззрился на него с большим удивлением. Промямлил:

- Да-а... Так и было в письме... - Он чнова беспокойно поёрзал на драгоценной своей рукописи. - Я же, кажется, ничего не писал об этом. Откуда ты... И что ещё за дюк?

'Откуда-откуда... Хотел бы я сам понять, откуда вылез этот дюк, что за люк...' - с досадой подумал Игрец и ответил:

- Обыкновенный дюк, бронзовый. Герцог де Ришелье. Ему в Одессе поставили памятник.

- Где?

- Это близко, я покажу, если он по-прежнему там. Может и люк отыщется.

***

Бронзовый герцог никуда не делся, клонил голову, руку держал на отлёте, вглядываясь в дымку над горизонтом. Возможно, ему опять мерещился на рейде французский миноносец - на совершенно пустом море, меж голых ветвей конских каштанов с большими надутыми почками, клейкими, готовыми лопнуть. В апреле по чёрным столетним стволам притекают соки - вверх, к путанице капиллярных ветвей, похожих на бронхи. Вверх, вверх! К самому небу. Да, это было в конце апреля, а сейчас август. Но почему каштаны, если...

- На Николаевском бульваре не каштаны, а платаны, - вслух не к месту брякнул Игрец.

- Что ты сказал? - Иосиф вертел головой, был от зрелища в полном восторге. - А! Деревья. Я не специалист, конечно, но мне кажется, каштаны есть тоже. Вот этот, к примеру, точно каштан. А это, мне кажется, вообще липа.

'Это точно. Вроде всё на месте: дюк, море, деревья, фонари, даже торговец с тележкой, но видно же - липа. Декорация. Никогда не было на Николаевском бульваре двурогих фонарей, а платаны наоборот - были. Когда? Не знаю. Время Жнеца измеряется трупами, их я не считал'.

- Лестница вела в небо, площадь обрывается в море! - восхищённо болтал Циммерман. Вёл себя как экскурсант. Турист, большой ребёнок. 'Сейчас на постамент влезет или попросит мороженого, - подумал Игрец. - На тележке у того деда определённо изображено мороженое на палочке'.

Седоусый коренастый мороженщик неторопливо расставлял рядом со своей тележкой трёхногую знакомую штуку. Игрец морщил лоб, припоминая. Этюдник. Торговцу сложно остаться художником, а этот смог. 'Да ну, так уж и смог. Может, для него торговля - развлечение, а это работа? Не всякий, кто возит по холсту кистью, художник. Это тебе, братец мой, не людей убивать, тут работает презумпция виновности. Схватился за кисть, докажи, что не мазила. А, вот ещё кто-то приехал'. На площадь, сверкнув стёклами, вывернул белый рыдван - фургончик с кофейными зёрнами по борту. Бибикнул, лихо развернулся, скрипнул тормозами, остановился неподалёку от тележки с мороженым. Из тесной застеклённой кабинки вывалился толстяк-водитель, хлопнул дверью, заорал: 'Эй! Сёма! Эй!' Мороженщик на выкрики не обратил внимания, возился с треногой. Не он Сёма, не его звали, - понял Игрец, стал искать: кого же? 'Вопил так, будто через всю площадь. А, вон там кто-то'.

По другую от памятника сторону ещё один коммерсант с тележкой. Колёса тонкие, со спицами, такие же, как у ящика с мороженым. Велосипедные, подсказала память. На велосипедных колёсах пёстрая тележка, жёлтый зонт, под зонтом крепыш в полосатой рубахе. В тельняшке, подсказала память. 'Сёма! Эй! Посматривай!' - крикнул водитель и, смешно переваливаясь, побежал через площадь. Машину бросил.