Завещание Малого Льва

— Да. Я поняла, что с тобой, — жрица вздохнула, — но даже не знаю, смогу ли тебе помочь. Это зависит только от тебя.

— От меня?

— Ты уникальная женщина, Скирни. Всё, что я предполагала — неверно. Возможно, мне вообще не стоило в это лезть.

— Гева, ты меня пугаешь.

— Нет-нет, не волнуйся. Ничего ты ужасного не совершила. И не совершишь никогда. На тебе нет никакого греха. Ты очень хорошая, Скирни.

— Гева…

— Да-да. Ты в самом деле очень хорошая девочка, — жрица покачала головой, как будто не одобряла этого, — ты даже слишком хорошая. И в этом вся твоя беда. Ты такая, другой быть не можешь. Леций даже говорил, что ты святая.

— Он так сказал?

— Он в чем-то прав. Может, ты и не святая, но определенно к этому стремишься.

Скирни не возражала. Как взрослая, честная женщина, она вполне могла себя оценить. Она была добра. Она считала, что это самое главное. Она даже не нуждалась во внешней красоте, к ней и так все тянулись: и мужчины, и женщины. Она была немножко волшебницей, когда дело касалось ее пациентов. Это она тоже про себя знала, считала, что вполне свой дар заслужила и должна его использовать с полной отдачей. Этим и занималась всю жизнь. И вообще она была вполне довольна собой и своей жизнью… если только не вспоминать мерзкое прошлое.

— Я не то чтобы стремлюсь, — сказала она, — так получается.

— Ты хочешь быть совсем безупречной, да?

— Нет. Просто жить в согласии с собой и своей совестью.

— Хочешь, Скирни, — строго посмотрела на нее Гева, — хочешь быть святой, не меньше. И на самом деле вся твоя беда именно в этом. Согласия с собой у тебя нет. Ты слишком к себе строга, Скирни. Ты требуешь от себя невозможного. Ты ненавидишь себя за такие обычные слабости, которые другая женщина давно бы себе простила и жила бы себе спокойно со своим прекрасным мужем. Что я могу тут сделать? Это вопрос твоей гипертрофированной совести. Ты сама не желаешь себя прощать.

— Считаешь, всё безнадежно?

— Наоборот. Я считаю, что всё скоро образуется, если ты не будешь претендовать на вселенскую безупречность. Ведь этого от тебя никто не ждет, кроме тебя самой. Пойми! И монашество твое тоже никому не нужно. Ты любишь Льюиса, Льюис любит тебя, а всё остальное — чушь и накипь.

— Чушь и накипь, — повторила Скирни с горечью, — спасибо, Гева. Я поняла.

— Я тебе сделаю настой, если хочешь. Будешь принимать на ночь по полчашки. Это поможет успокоиться.

— Да что ты, Гева. Я спокойна.

Она сказала так и снова прослезилась, от этого даже стало неловко.

— Оно и видно, — вздохнула жрица.

На том их разговор и кончился. Скирни вышла на мороз. После духоты и полумрака этот мир просто поразил свежестью и яркостью. И мысли пришли в голову тоже свежие и яркие. Хотелось непременно что-то сделать или изменить в этой жизни. Она побродила по стоянке вокруг своего модуля, потом посмотрела на часы и позвонила Ольгерду.

— Да, — сказал он деловито.

— Папа, это я.

— Привет, Скирни. Что у тебя?

— Папа… ты очень занят?

— Умеренно.

— Папа… мне надо на Шеор.

— На Шеор?!

— Мне надо срочно увидеть Льюиса.

Она так редко его о чем-то просила, что упираться он не стал.

— Ну, хорошо. Прилетай к нам домой. Я как раз успею переодеться.

Хорошо иметь отца Прыгуна! И мужа Прыгуна, и дядю Прыгуна и прочих родственников. Скирни до сих пор порой удивлялась, как ей удалось заиметь такую родню! Потом она вспоминала, что если бы не Льюис, ничего бы этого у нее не было. Был бы грязный задний двор, где она состарилась бы преждевременно или умерла бы давно от голода. Но Бог ее почему-то любит, и он послал ей прекрасного белого принца с далекой звезды. И она любит его больше жизни. Так неужели же эта любовь не сильнее какой-то «накипи»?!

Папа Ольгерд обнимал крепко. Он и выглядел мощно и был таким физически. Скирни подумала, что у нее сейчас треснут ребра.

— Какие вы все разные, — проговорила она, вспомнив, как деликатно и ласково переносил ее Леций.

— Не мешай, — строго сказал отец.

Она затихла, благодарно и доверчиво обвивая его шею руками. Они стояли во дворе его дома между качелей и снеговиков. Своего отца она преданно, без памяти любила. Она вообще искренне любила многих в силу своего доброго сердца. Но Ольгерда она сама себе в папы назначила, когда ему уже некуда было деваться. Ей очень этого хотелось.

Он тогда был несчастен. Они почему-то все тогда были несчастны: Ольгерд, Леций, Молчун-Сиргилл, такие большие сильные дяди, которых ей было до смерти жалко. Жалость вообще была основным чувством в ее жизни, она ею управляла. И из-за этой жалости — Скирни вдруг вспомнила — она сама приходила к одному охраннику с грустными глазами. Он никогда ее не требовал, просто ходил такой одинокий и потерянный и даже чем-то болел. Она его жалела, она приносила ему заваренную травку и даже сама раздевалась, и ей было приятно, что ему хорошо, и он смотрит на нее с благодарностью.

Не об этом ли говорила Гева? Неужели за это она не может себя простить? Странно… она даже забыла, как его звали. Может, она еще что-то забыла?

Всё это Скирни вспомнила во время прыжка. Ольгерд крепко держал ее, они падали в бездну, но страшно не было. Чего можно бояться с таким папой, даже если он и не родной? Чего можно бояться рядом с Ольгердом Оорлом?

— Приехали, — сказал он и погладил ее по волосам.

Было холодно. Ей объясняли, что после прыжка всегда идет понижение температуры. Выход канала всегда холоднее, чем вход.

— Мы на Шеоре? — зачем-то спросила она.

— Судя по бронзовеющим краскам заката…

Скирни еще не открывала глаз. У нее кружилась голова.

— Как же хорошо иметь папу Прыгуна!

— Хорошо иметь хорошего Прыгуна, — усмехнулся Ольгерд, — посмотри куда мы попали!

Они были в поле, в широком голом поле с осенней высохшей травой, полегшей от дождей. И холодно было от пронизывающего ветра. Город Хаах маячил далеко на горизонте.

— Такова моя точность попадания, — развел руками Ольгерд, — плюс-минус километр. Я не Индендра.

Он устало сел прямо на траву, достал фляжку из-за пояса и глотнул. Тут же захотелось погладить его по голове. Мужчины вообще напоминали ей собак, больших и неприкаянных лохматых псов, которых так и хочется потрепать за ушами и приласкать.