Белые Мыши на Белом Снегу (СИ)

Мила, простенькая, с чуть припухшими глазами, сидела рядом и легонько гладила меня по голове вздрагивающей рукой. Увидела, что я смотрю на нее, отдернулась:

- Привет... Кто тебя здесь приковал?

- Это ты? - я удивился. - А где ребенок?

- Там, с Лемешем, - беспомощно сказала она, и губы ее задрожали, - и с папой... Все лезет к нему: деда, деда, ужас какой, я не знаю, куда ее увести... ничего не знаю, хожу одна, тут везде какие-то люди, все смотрят, никто ничего не объясняет... Эрик, мне страшно, что здесь будет?..

- Отцепи меня, если сможешь, - попросил я, с усилием отделяясь от стены и вставая на ноги. - Затек весь...

Она стала возиться с цепью, бормоча проклятия, потом заметила что-то на полу, наклонилась и подняла темный ключ с погнутой бородкой:

- Так-так!..

Ошейник лязгнул, размыкаясь, и я очутился на свободе. Мила бросила цепь и вдруг взяла мои руки и принялась растирать запястья, так долго бывшие в плену, что в них, кажется, остановилась кровь. Я стоял, наблюдая за ней, как завороженный: ко мне уже давно так нежно не прикасалась женщина, и ощущение это буквально опьянило меня и лишило воли. Счастье какое: о тебе просто заботятся, гладят затекшие руки, сочувствуют тебе. Ничего больше не надо, никаких перемен, никакого исхода, лишь бы это продолжалось без конца.

- Мила, - тихонько позвал я, боясь ее спугнуть.

- Умм, - она не подняла головы, поглощенная своим занятием. - Сейчас.

- Да нет, нет, делай, я просто хотел спросить: ты не считаешь, что во всей этой истории виноват я?

- Ты? - руки ее замерли. - Почему - ты?

- Я просто так спросил.

- Ерунда, - маленькие пальцы снова задвигались, - придумываешь себе что-то. Ты можешь идти? Ждать нам долго: по радио сказали, что расчистка завалов идет полным ходом, а это значит, что часа два мы тут еще проторчим. Они же никогда правду не говорят, боятся, что люди спросят: что же там за ракета была, от которой такие разрушения? Думаю, от городка вообще ничего не осталось - они сказали, что н е к о т о р ы е здания восстановлению не подлежат... Всегда врут.

- Иногда это необходимо, - я решился и осторожно погладил ее склоненную макушку, - чтобы паники не было.

- Ты очень устал, - заметила она, - у тебя руки дрожат.

Я хотел ответить, что это вовсе не от усталости, просто меня страшно волнует происходящее, но решил, что для признаний еще будет время.

Мила подняла голову, посмотрела на меня и вдруг прижалась, всхлипнув:

- Ты хороший, ты папу хотел спасти... Я свинья, что не пришла сразу. Но я не знала, где ты. Облазила тут все, но это же не подвал, а лабиринт, тетки какие-то ревут, бегают все - орут, что поезда не будет. А куда он денется? Расписание - дело святое... Что такое? У тебя голова кружится? - она помогла мне удержать равновесие. - Прости, я не подумала...

Мне захотелось засмеяться, крикнуть что-то на весь этот пустой коридор, стукнуть кулаком по стене, но я ничего не сделал, лишь нечеловеческим усилием воли заставил себя успокоиться и сказал:

- А теперь - пойдем. Мне нужен один человек - буквально на пару слов. А потом мы свободны, будем делать, что хотим.

Она начала было что-то говорить, но я погрозил ей пальцем и поманил за собой туда, где все гудел генератор - и человеческие голоса.

Там прибыл поезд - а я и не подозревал, что столько времени прошло - и возле поезда, прямо на платформе, шла драка. Я успел лишь оттащить Милу в сторону, как мимо нас с явно различимым свистом пролетела бутылка и взорвалась, разбившись о стену возле двери. Запахло дешевым красным вином, растеклась, как кровь, лужа, и несколько капель осели на наших лицах.

- О, Господи... - пробормотала Мила.

Дрались чужие - и наши, которых не сажали в поезд. Я увидел Хилю, красную, растрепанную, она лезла через головы в раскрытые двери вагона, а чьи-то руки изнутри толкали ее в лицо, в грудь, колотили по голове, хватали за волосы. Она не чувствовала ударов, снова и снова пытаясь протиснуться вперед, и тогда ее начали отталкивать уже свои, такие же пассажиры с перекошенными страдальческой злобой лицами. Она с силой, крепко сжатым кулаком врезала по носу какому-то пожилому мужчине в хорошем пальто на меху, тот взвыл и подался назад, наступая на чужие ноги и тесня толпу. Его отшвырнули, повалили на пол, перешагнули, как мешок с тряпьем, и вновь кинулись в атаку. Женщина лет сорока отчаянно дралась зонтиком, размахивая им направо и налево до тех пор, пока этот зонтик не вырвали у нее из рук, а после этого пустила в ход ногти. Молодой парень с интеллигентной бородкой подпрыгивал, стараясь заскочить на головы и плечи и доползти по ним до вагонной двери, но кто-то ударил его в живот, и он скатился, охая, вниз.

Всюду, под ногами, на скамейках, на рельсах валялся рассыпанный багаж, какая-то одежда, книги, толстые пачки денег, золотые украшения, но даже за драгоценностями никто не нагибался - всех интересовали только двери, которые они штурмовали с одержимостью погибающих в катастрофе.

Из вагона ударила шипучая белая струя: чужаки, видно, не придумали ничего лучше, чем взять огнетушитель. Но это почти не помогло. Люди, которые в обычной ситуации кинулись бы врассыпную, боясь потерять зрение от ядовитой химической пены, сейчас просто вытирали лица рукавами, отплевывались и бросались на новый приступ.

- Вытащите машиниста! - истерически крикнул кто-то. - Сами поведем, разберемся!

В кабину начали барабанить, треснуло стекло. Кто-то повис на зеркале заднего обзора, болтая в воздухе ногами, потянулся к окну, грохнул кулаком - стекло посыпалось на платформу, на рельсы, на головы. Из кабины высунулась крепкая рука с зажатой в кулаке отверткой, молниеносное движение - и нападавший рухнул, вопя. Я усмехнулся - теперь тут, кажется, было уже двое одноглазых.

- Забавно смотреть на человеческое скотство? - спокойно и даже с философской ноткой произнес голос сзади. Мы одновременно обернулись - там стоял Генрих.

- Вы еще не видели, как они билеты делили, - заметил он. - Каждый год тридцать человек могут выехать к нам на жительство. То есть, могли - сейчас, наверное, всем придется остаться.

- Почему? - поинтересовалась Мила.

- Обстановка такая, - развел руками Генрих. - У нас слишком сложно, чтобы принимать эмигрантов. Самим бы домой попасть. Да, Эрик, а ты чего не с женой-то? - вдруг спохватился он. - Надеешься, она тебе место займет?

- Среди них нет моей жены, - сказал я, заметив удивленный взгляд Милы.

- Развелись, что ли? - Генрих иронически поднял брови. - Ах да, ну, в смысле... понял. Люди все-таки - звери. Смотри, как дерутся! И ведь было бы за что...

- Я спросить хотел. Это все правда? У вас действительно другая страна?

- Совсем другая, - подтвердил он со вздохом. - А они думают, там тот же социализм, только лучше. Уж объясняли, объясняли...

- Почему он не тронется, не уедет? - вдруг спросила Мила. - Опасно же, их много...

- До одиннадцати нельзя, а сейчас только без четверти. Шлюзы закрыты, - Генрих снова вздохнул. - Пойдемте-ка отсюда, пусть разбираются сами.

- А вы не едете? - Мила послушно двинулась к двери.

- Еду, конечно, на черта мне теперь оставаться? Но не стоять же здесь столбом, еще попадут чем-нибудь ненароком.

Мы вышли в коридор, и Генрих прикрыл дверь, словно за ней происходило что-то интимное:

- Минут через десять пойдем. Заодно выясним, кто кого.

Я начал смеяться. Он выглядел комично-серьезным, деловитым и строгим, и мне вспомнился Зиманский в нашу первую с ним встречу: очки, белые собачьи зубы, нелепый костюм - маскировка, призванная обмануть большинство, но не таких, как я.

Моя спутница тоже улыбнулась, не вполне понимая, что тут смешного. Ее тянуло подражать мне во всем, что бы я ни делал, даже если бы мне, скажем, вздумалось пуститься в пляс. Это хороший признак, но сейчас я хохотал еще и над ней - улыбающейся тогда, когда стоило бы плакать.

- Очень весело, - хмыкнул Генрих. - Все-таки не пойму я вас, местных. Живете шиворот-навыворот, все у вас, не как у людей. Законы эти дурацкие, контроль на каждом шагу... Самим-то не тошно? У нас в квартиру войти только менты имеют право, да и то с ордером на обыск, а у вас инспектора толпами шляются, и вы их буквально как родных встречаете.