Белые Мыши на Белом Снегу (СИ)

- Имеет право... кто? - не понял я.

- Да менты. Милиция. Патруль - по-вашему. И вообще... стучите друг на друга, анонимки пишете... тоска зеленая. Пойти толком некуда...

Я вспомнил его рассуждения тогда, в электричке, и расхохотался в голос.

- Чего ты ржешь, идиот? - оскорбился он. - Тебе - да, все это нравится. Привык, ты же другого ничего не видел... Знаешь, если бы тут все получилось, если бы какой-то урод нам карты не смешал, знаешь, какая пошла бы жизнь?

Я перестал смеяться.

- Да-да! - Генрих погрозил кому-то невидимому пальцем. - Поймать бы его, да как поймаешь? Про взрыв слышал? Так вот, хотели-то взорвать совсем другое заведение.

Мила издала какой-то звук, но тут же отвернулась, делая вид, что внимательно изучает стены. Генрих опасливо приоткрыл дверь и глянул в щель на платформу. Лицо его сделалось жестким:

- А теперь - вот такая каша. Дерутся за место в вагоне, чтобы смотаться отсюда, из вашего рая под красными знаменами. Наболело у людей, понимаешь? И сволочь какая-то не дала... Вот ты, подруга, - он неожиданно обратился к Миле, заставив ее испуганно вздрогнуть, - неужели хочешь для своих детей такой же жизни, какой сама живешь? Нет ведь, признайся. Ты детям своим добра желаешь, хочешь, небось, чтобы они счастливыми выросли...

- У меня один ребенок, - буркнула Мила, глядя волчонком. Разговор ей нравился все меньше.

- Да сколько бы ни было. И у всех так. Сами согласны мучиться, но детям чтобы - самое лучшее, светлое будущее и так далее. Другой жизни детям хотят, а как пришли люди, которые реально могут эту другую жизнь предложить... В "Радиокомитете" парня нашего убили, здесь положили троих, а одного, представляешь, те же самые больные, которые за пять минут до этого врачам мозги выколачивали... Не понимаю.

- А я не хочу, не хочу другой жизни! - Мила вдруг попятилась и спряталась за меня, как за дерево. - Не надо мне ничего навязывать, и моему ребенку - тоже. Все меня устраивает! Почему вы думаете, что кто-то здесь чем-то недоволен? Кто этот "кто-то"? Социально опасные люди, которых держат за колючей проволокой? Или вот эти, которые бьют друг другу морды за вашу красивую жизнь?. Это не общество, это его отбросы!

- Стоп! - Генрих вдруг добродушно захохотал. - А я ведь читал об этом! Честное слово! Только там было немного не так, там угнетенное население радовалось своим освободителям, шло за ними...

- Нам не нужны освободители, нас не от чего освобождать, - Мила махнула на него рукой, не переставая за меня прятаться. - Эрик, скажи ему, пусть отвяжется! Пусть катится, откуда пришел. Он хотел нас освободить - а что взамен? Взамен - что?

Генрих посерьезнел:

- Увы - только свободу.

Я услышал свой голос:

- Свободы в чистом виде не бывает, ей всегда что-то сопутствует. Несвободе - тоже. Нам ведь хорошо здесь, зачем вы пришли?

- Зачем вы пришли? - эхом повторила Мила.

Он ничего не ответил.

На платформе все улеглось. Пассажиры уже загрузились в поезд и нетерпеливо выглядывали в открытые двери, машинист сердито поправлял зеркало, а возле состава, сунув руки в карманы, маялся слабоумный Вова - он улыбнулся мне, как родному, и помахал рукой.

- Ну, вот и славненько, - Генрих сразу же надел на лицо непроницаемую маску и сухо кивнул. - Ехать надо. Пилить больше полусуток, а в пути, похоже, еще не одна драка будет. Может, поедете? - он вдруг снова оживился. - Не слушайте вы меня, у нас здорово, и никаких Моральных кодексов!

- Спасибо, - я поклонился. - Счастливого пути.

Я знал то, чего не знал он - и никто другой. В Шилке поезд остановится навсегда, и чем все это кончится, какой звериной схваткой - одному Богу известно...

- Жалко, - пробормотал Генрих.

- Почему ты не спрашиваешь о Зиманском?

Он пожал плечами:

- Да плевать я хотел на Зиманского.

Вот и все - сейчас дверь поезда закроется, взвоет локомотив, и унесутся эти люди в тоннель, все набирая и набирая скорость, а мы останемся и пойдем куда-то - может быть, домой. Давно у меня не было дома. Вдруг будет теперь?..

Тонко зазвонил звоночек. Генрих помахал нам, усмехаясь:

- Ну-ну, голубки. Как хотите. А я поеду, поразвлекаюсь... - он зевнул. - Вам этого не понять.

И вот тут кто-то крикнул: "Подождите!", и на платформу, теряя ботинок с полуоторванной подошвой, вылетел встрепанный Чемерин. Заозирался, увидел меня, зло буркнул что-то и понесся к поезду. И кармана у него выкатилось и упало на бетон шило - простое, с деревянной ручкой, отполированной до блеска сотнями прикосновений. Он хотел поднять, передумал, прыгнул в поезд. Там завязалась короткая потасовка, но дверь уже легла плавно на место и зафиксировалась в пазах, поэтому больше мы ничего не увидели.

Я пнул шило ногой, оно скатилось на рельсы, секунду повертелось на месте и замерло. Поезд тронулся. И сразу же за нашей спиной ожил воздух, там затопало, задышало, загрохотало сапогами, пахнуло остро новенькой кожей, вещевым складом и дешевым одеколоном, раздался зычный крик, и целая толпа солдат в касках и бронированных жилетах окружила нас пчелиным роем и замерла, пялясь на белый халат Милы.

- Как всегда - вовремя, - сердито буркнула она, доставая из кармана синюю книжечку удостоверения и раскрывая ее перед лицом толстого сержанта. - Мы - сотрудники спецгородка. А они - уехали, как видите.

Сержант посопел, помялся, вытер рукавом лоб, сказал басом:

- Ничего, далеко не уедут. Есть информация...

- Старший где? - Мила убрала книжечку и решительно взяла меня за руку. - С ним буду разговаривать.

В коридоре плачущий голос продавщицы Ивкиной спорил с кем-то, доказывал, что она здесь совершенно, совершенно ни при чем. Я закрыл правый глаз и погрузился в темноту, предоставив воякам возможность тащить меня под руки куда угодно - хоть на край света.

* * *

В том месте на Земле, где свинцовые тучи уже ранней осенью делают небо похожим на обшивку самолета - только без заклепок, где облетевший замшелый лес на холодном ветру машет мокрыми ветками уходящему лету, где окна заклеивают с первыми заморозками, предварительно плотно заткнув щели серой ватой, где в ходу новенькие электрические обогреватели с рубиновыми спиралями и никто не стесняется ходить в валенках, в том мрачном краю у полярного круга я проснулся белым воскресным утром и застонал.

Осень уже унаследовала у лета мир, и лужи за высоким, от потолка до пола, окном, завешенным желтенькими шторами, были похожи на обрывки грязно-белого кружева, валяющиеся беспризорно на асфальте под завывающим ветром, несущим последние бумажные листья. В комнате было сумрачно, уличная белизна не заполняла углов.

Я включил лампу и увидел время - половина одиннадцатого. В гулких коридорах старого здания было тихо, как в больнице в мертвый час, откуда-то несло холодком, грустным, осенним, очень далеко, на улице, кто-то кого-то звал весело и зло: "Иди сюда, я сказал! Сю-да!". Часы громко тикали на тумбочке. Странно: дома я не слышу, как они тикают, даже когда моя голова лежит от них в полуметре, а здесь вдруг услышал и даже различил в этом звуке металлический оттенок, проявляющийся назойливой буквой "Н". Тин-нннн... Ти-ннн...

Десять тридцать три. Одеваясь, я выглянул на улицу. Не прояснилось, полетел снег. Девчонка лет двенадцати, худенькая, угловатая, закутанная до глаз, скорым шагом промчалась мимо окон, прижимая к груди, как младенца, сверток с торчащими из него рыбьими хвостами

Как скучно здесь, наверное, особенно зимними вечерами, особенно в поселке, особенно если ты совсем один...

"Как тебя зовут?" - мысленно спросил я у девчонки, и она хитро прищурила глаза: "Вообще-то Лена, но мне нельзя разговаривать с незнакомыми людьми".

"А у меня беда, - сказал я, - очень большая беда. Меня бросила жена, и дочка, которую тоже могли бы звать Леной, так и не родилась. Ты мне сочувствуешь?"

"Да!" - ее малиновое пальто с меховым воротником скрылось за узорной оградой военного городка, и я вздохнул.