Белые Мыши на Белом Снегу (СИ)

- Выйдите оба, - тот покачал головой. - Все любят, всем плохо. Не смотрите. Я сам все сделаю.

- Прощай, - я поцеловал кота в лоб и вышел первым.

Домой мы не поехали, разбрелись в разные стороны: Хиля - к родителям, я - в никуда. Ноги сами понесли меня к автобусу, и я поехал, плохо соображая, куда направляюсь. В общем-то, мне не к кому было пойти. Глеб умер в Карантине в тот день, когда я увидел его во сне, жена покинула меня, Зиманский жил где-то далеко, своей жизнью, а больше у меня никого не осталось.

И все-таки - было место, где я чувствовал себя человеком. Мой старый двор с сараем и оврагом в старом районе, на такой же старой городской окраине, которая теперь не была окраиной, а сползла почти к центру, окруженная плотным кольцом свежеотстроенных кварталов. Там проложили даже новую железнодорожную ветку, но дом, двор - все оставалось прежним, словно можно было как-то обмануть время и вновь войти в свое счастливое детство.

Я вернулся туда, побродил по улицам, посидел на скамейке под липами, на той, где сидел еще маленьким мальчиком. Стемнело, загорелись окна и звезды. Стало прохладно, я замерз в тонкой рубашке и побрел на последний автобус, еще надеясь, что смогу сейчас уговорить Хилю поехать домой, и все станет по-прежнему.

Открыла мне ее мать и сразу сделала плаксивую гримасу:

- Эрик, дорогой, ну что это такое? Как ты ее одну отпустил? У вас дома неладно, что ли? Почему она плачет?

- Из-за кота, - заторможенно ответил я, стоя на пороге квартиры и еще ежась от холода.

- Если бы только в коте было дело! - женщина посторонилась. - Войди, сам поговори с ней. Что-то не так.

Хиля вышла в просторную прихожую, одетая уже по-домашнему, в байковый халатик и тапочки. Глаза у нее припухли от слез.

- Эрик, иди домой, я сегодня ночевать тут останусь.

- Хиля, я-то чем тебя обидел? - я подошел и хотел обнять ее, но она отстранилась. - Ну, в чем дело? Хочешь, я завтра же куплю котенка? Точно такого?

- Не надо больше кошек. И, Эрик... знаешь, я не буду продлевать брак. Извини, милый, не могу больше.

- Да почему, почему?! - я почувствовал самое настоящее отчаяние.

Она пожала плечами:

- Так. Боюсь, что ты не поймешь.

- Может, ты просто очень расстроена из-за Ласки? Может, завтра все изменится? - я умоляюще протянул к ней руки. - Хиля, не бросай меня, пожалуйста. Как я буду без тебя жить?

Мать за моей спиной вдруг вмешалась в разговор:

- Дура ты, Хиля. Другого такого мужа у тебя никогда не будет.

- Мама, не лезь! - Хиля сразу ощетинилась. - Не твое дело!.. Эрик, поезжай сейчас домой, хорошо? Ложись спать и ни о чем не думай. Завтра я зайду, и мы поговорим.

- Почему не сегодня?

- Не хочу. Я не готова разговаривать. Если тебе будет так проще, считай, что я перестала тебя любить. И уходи.

- Ты не перестала, - я отвернулся, чтобы не видеть ее ледяных глаз. - Ты любишь меня. У тебя какая-то другая причина. Скажи! Я все сделаю, я исправлюсь, только вернись домой, давай все забудем...

- Не плачь, - она погладила меня по спине.

- Никто не плачет, - я крепко сжал зубы.

- Мы друг другу не подходим. Ты поймешь постепенно, что так лучше. Поживешь один, ничего, а потом найдешь себе другую девушку.

- Мне другая не нужна.

- Иди, - Хиля вздохнула.

Никуда я не ушел, так и просидел до рассвета на ступеньках у дверей ее квартиры. Утром вышел потолстевший, важный отец и, натолкнувшись на меня, неуверенно поздоровался. С полминуты мы стояли, глядя друг на друга, потом он молча обошел меня и стал спускаться по лестнице, все ускоряя шаги.

Брак наш закончился, и с огромным трудом, подключив все свои связи, я добился командировки на север, в те места, где прошло детство моей жены. Там она росла, бегала в школу по извилистой дороге среди кривых низкорослых деревьев, играла в какие-то непонятные игры, видела из окна ядерный взрыв.

Там я мог хоть мысленно быть с ней - но зато без боли.

* * *

Электрический кабель, словно мертвая извитая змея, покачивался передо мной в проходе. Качалась и лампочка - чуть дальше, размазывая по бетонным стенам тусклый желтый свет. Стояла тишина, лишь мое дыхание разносилось в воздухе. Где-то очень далеко, в затуманенной перспективе коридора, виднелся светлый дверной проем, и оттуда я ждал гостей, потому что дверь была единственным входом в этот глухой подземный тупик, предназначенный разве что для электриков - и для пассажиров спецметро, конечно.

Я прислонился к стене и медленно сполз на корточки. Ложиться на грязный холодный пол мне не хотелось, но стоять было уже невозможно, настолько я устал, ноги подкашивались, и все тело умоляло об одном: отдохнуть. Стена оказалась ледяной и шершавой, как скала, она колола спину какими-то острыми гранями, но оторваться я не мог и сидел так, запрокинув голову и рассматривая единственным глазом темный потолок, густо опутанный проводами.

Как все-таки странно все сложилось! Буквально только что был мирный зимний вечер, в конторе пахло свежезаваренным чаем и пирогом с яблоками: нашей машинистке стукнуло сорок пять лет, и она принесла из дома вкусное угощение. Я так живо помню ее милое, совсем еще молодое лицо почти без морщин, накрашенные ресницы, пухлые губы, щеки с ямочками - кажется, протяни руку, и коснешься кожи, покрытой тончайшим слоем пудры. Она поцеловала меня в щеку, когда я под общие аплодисменты вручил ей красиво упакованный подарок - синюю фарфоровую чашку в золотых звездах. Поцеловала и сказала, растроганно подняв брови: "Спасибо, мой хороший, ты мне снова угодил!". Она ведь мне как мать - эта женщина, или как старшая сестра, она любит меня и сделает теперь все возможное и невозможное, чтобы усилия мои не пропали даром. Можно успокоиться - через несколько минут поднимется на ноги городская комендатура, выход в Шилке будет блокирован, и все пассажиры поезда попадут в другой мир - но не в тот, о котором мечтали.

Я задремал - удивительно в такой обстановке. Откуда-то поплыл весенний дым, проросли сквозь пол яблони заброшенного сада, смутно обрисовался выселенный дом из темного, насквозь сырого красного кирпича: грязно-белые ободки окошек, выбитые стекла, гора мусора в распахнутых дверях подъезда. Вспыхнул костер, и пожилой дворник с добрым безвольным лицом принялся швырять в него охапками прошлогоднюю листву, пахнущую остро и пряно.

А прямо передо мной вдруг подняла голову сидящая на корточках пятнадцатилетняя Хиля в плаще с капюшоном и резиновых сапогах, еще девочка с тонкой фигуркой и бледным личиком, обрамленным светлыми прямыми волосами.

- Эрик, милый, - сказала она, - посмотри, жуки уже проснулись, вон их здесь сколько! Давай, наловим, и пусть живут дома в банке!.. - ее смех колокольчиками прокатился по сырому саду. - Ты что, не любишь жуков?

Я присел перед ней, сложив руки на коленях, и стал смотреть, как она выбирает тонкими пальцами из блеклой весенней травы черных копошащихся насекомых. Это действительно были жуки, похожие своими панцирями на крохотных черепашек, они отчаянно боролись за свободу, но моя маленькая подружка решительно сжала кулак и посмотрела на меня:

- Эрик, у нас есть спичечный коробок? Дай-ка сюда, я их посажу.

Я начал рыться в кармане в поисках наших спичек, но доставал все время не те вещи: мамину брошку в виде эмалевой божьей коровки, пачку тестостероновых таблеток, Ласкин ошейник с бубенчиком, последнее письмо Глеба, скомканное и рваное, почему-то в пятнах от слез. Спичек не было.

- Ох, Эрик, какая же ты свинья, - Хиля осуждающе покачала головой, - видишь, как дорого тебе приходится платить за все это? У тебя нет больше никого, ты никому на свете не нужен. Неужели так трудно было всегда оставаться человеком?..

Я протянул к ней руку:

- Хиля, подожди, разве можно так говорить? Я старался, я хотел быть хорошим, я не виноват, что все так получилось... Я люблю тебя, во всяком случае - я любил тебя, а ты меня бросаешь...

Она фыркнула и швырнула своих жуков мне в лицо. Я отшатнулся, но один запутался в волосах и стал щекотно возиться там, пытаясь выбраться. Я затряс головой, замычал и проснулся.