Врата Лилит (СИ)

  - От меня не убежишь, Эш Шамаш, не убежишь! - прошелестел как сухая осенняя листва теневой голос. - Я как твоя тень, следую за тобой повсюду! Я - твоя судьба! Мое желание - закон и моей воле ничто не может прекословить! Ты это понимаешь?! То, чего Я хочу, сбудется непременно! Я, мой дорогой, НИКОГДА НЕ СПЛЮ! И Я знаю свой день и час! Если я сказала, что ты - мой жрец - так будет вовеки и никакие бородатые старики и смазливые девчонки мне не преграда!

  - Да, это так... - прошептал Ганин - его разум всё глубже погружался во тьму, сердце, казалось, вот-вот вырвется из груди, а рот наполнялся вязкой слюной. - Только... только... не трожь её, слышишь? Не трожь...

  - Продашь душу - не трону!

  - Продам...

  На миг воцарилась пауза, а потом...

  - А-ха-ха-ха! Сделка при трех свидетелях, а-ха-ха! Слыхали, друзья? Записывайте! Записывайте, а-ха-ха! Время, дату, обстоятельства, ха-ха-ха!

  Теневая фигурка вспорхнула с груди Ганина как птичка и принялась плясать возле портрета - туда-сюда, туда-сюда, делая плавные движения руками, бедрами, головой... Да не просто плясать, а - рисовать! Ганин отчетливо видел, как при каждом взмахе её руки могильная чернота с портрета уходила, как сажа, смываемая с поверхности мокрой тряпкой, лицо, руки, шея, платье наливались красками, но вместе с портретом обретала цвета, силу, объем и плотность сама фигура танцующей женщины. И вот уже при полностью восстановленном портрете стоит, торжествуя, её точная копия!

  Ганин сконфузился и попытался было встать...

  - Но-но! - раздался резкий оклик. - Команды вставать не было! - А потом она повелительно взмахнула рукой, сам собой щелкнул выключатель, подсветка у портрета погасла и она с размаху прыгнула на кровать.

  - Теперь Я буду Снежаной! И если назовешь меня иначе - задушу... Поцелуями! А-ха-ха-ха! - и Ганин действительно едва не задохнулся от последовавших затем длинных, как сама вечность, поцелуев. И их было ровно СЕМЬ.

  ВОСЕМЬ...

  Ганин проснулся на рассвете, хотя определить точное время суток было практически невозможно: небо полностью затянули тонкие белесые облака, почти не пропускавшие солнечного света, вся земля была укутана плотной непроницаемой завесой тумана, даже птицы, вопреки всякому обыкновению, не пели своих утренних гимнов.

  Ганин быстро встал и направился к шкафу. Одежда его аккуратно, с какой-то женской тщательностью и заботливостью была убрана и развешена по плечикам. Приводя себя в порядок перед ростовым зеркалом, он бросил случайный взгляд на кровать и увидел там спящую Снежану. В его голове тут же завертелся, как ворох осенних листьев на ветру, поток воспоминаний: вчерашнее празднование успеха выставки, когда он умудрился потратить за полсуток почти сто тысяч, потом навязчивые просьбы Снежаны показать ей её собственный портрет, ночная поездка в имение, совместный осмотр портрета, чувство необыкновенного восхищения на лице Снежи, романтическая ночь...'. Ганин вплотную подошел к кровати и ещё раз с любовью осмотрел каждый сантиметр незакрытой одеялом части тела возлюбленной Снежи - лицо, шею, руки, грудь... Ему неодолимо захотелось покрыть их вновь тысячью горячих поцелуев, как тогда, прошлой ночью, но... Ганин побоялся её разбудить. 'Нет, пусть поспит, ведь ещё даже толком не рассвело!'.

  Лицо Снежаны было удивительно прекрасным - ослепительно белое, без каких-либо веснушек и изъянов, зубки все идеально ровные, как на подбор, без щербинок или неровностей, золотистый мягкий шелк волос, пухлые алые губки, как бутоны распустившихся роз... Черты лица настолько яркие, что, казалось, совершенно не нуждаются ни в какой косметике. 'Просто куколка... - прошептал со страстным придыханием Ганин. - Моя маленькая куколка...' - и послал ей воздушный поцелуй. Девушка как бы в ответ слегка застонала и улыбнулась, но Ганину почему-то показалось, что она за ним пристально наблюдает, причем видит его насквозь и прямо через закрытые веки. От этой мысли ему вдруг стало как-то не по себе и он поспешил отогнать её прочь. 'Мы вместе, и это - самое главное'.

  Ганин поспешно отвернулся и направился к выходу из комнаты - он решил пойти прогуляться. 'Туманное утро - самое подходящее время для конной прогулки, - подумал он. - Оно так бодрит и освежает!'. Ганин обулся и положил уже ладонь на дверную ручку, как вдруг, как бы невзначай, его взгляд остановился на портрете. Однако он, на удивление, не произвел на него какого-то особенного впечатления, как это всегда было раньше. У Ганина не возникло желания приблизиться к нему, поцеловать его, поговорить с ним. Краски на портрете как-то поблекли, изображенная на нем девушка стала какой-то серой, малопривлекательной, неживой... Самый обыкновенный портрет, не больше и не меньше! 'Ну и хорошо! В самом деле, зачем мне портрет, если у меня теперь - Снежа?' - Ганин беззвучно рассмеялся и бодро зашагал по коридору, насвистывая веселую мелодию. Спустившись в холл, он у самых дверей столкнулся со слугой. Это был немного мелковатый малый с зелеными, прямо-таки кошачьими глазами, тоненькими усиками и белоснежными крупными зубами с сильно выдающимися клыками - все эти черты придавали его лицу несколько хищное и в то же время хитрое выражение. Он был одет в костюм для верховой езды, на ногах - сапоги со шпорами, а руки его поигрывали арапником. 'Кот в сапогах', - почему-то подумалось Ганину, и он с трудом сдержался от того, чтобы не усмехнуться, но вовремя остановился, решив, что это будет не совсем вежливо.

  - Не хотите ли освежиться на воздухе, милорд? Предлагаю конную прогулку! Здешние хозяева обожали после ночного кутежа галопом по туману - и-э-э-э-э-х! - прокатиться с ветерком! - и зеленоглазый парень заговорщицки подмигнул.

  - Ну, какой я милорд... - смущенно проговорил Ганин, разводя руками. - Я...

  - Милорд не милорд, господин, но обращаться иначе я к вам не могу - в морду бить будут-с! - защебетал, заюлил зеленоглазый, а потом панибратски взял Ганина 'под ручку' и куда-то потащил за собой. - Да-да, милорд, такова доля всех нас, несчастных бедных слуг: чуть что - и в морду, чуть что - и в морду... Эх, сменить бы работу, милорд, стать бы, так сказать, хозяином самому себе, работать на самого себя! И непременно-ссс! И всенепременно-ссс нанять себе слуг и тоже их - в морду, в морду, в морду... А-ха-ха-ха-ха!!! Ой, простите, милорд, виноват, смеяться при господах не положено.

  Ганин подозрительно посмотрел на слугу и подумал, что раньше он что-то его не замечал...

  - А ничего странного, милорд, вы ж только вчера к нам заселились, ночью приехали с дамочкой вашей, - как будто бы прочитав его мысли, защебетал странный малый. - Хозяин нам строго-настрого велел обращаться с собой, ну и с вами тоже, только так - и никак иначе! Он, знаете, большой эстет у нас, любит древности всякие, и хорошо за все это доплачивает... - понизив голос, добавил он и ещё раз хитро подмигнул Ганину. - Ну-ссс, гулять так гулять-с!

  В конюшне Ганин переоделся в костюм для верховой езды - плотные брюки, сапоги со шпорами, легкая куртка -, а между тем зеленоглазый уже выводил из стойл двух здоровых черных жеребцов. Ганин на диво легко запрыгнул на лошадь и чувствовал себя на ней, как ни странно, вполне уверенно - как будто бы всю жизнь только и делал, что катался верхом. А через несколько минут оба всадника уже мчались крупной рысью по бледно-зеленым в густом тумане заливным лугам и тенистым перелескам, тянувшимся бесконечной вереницей вдоль реки. Ганина при этом всё это время не оставляло ощущение, что зеленоглазый, хитрый как черт, слуга за ним постоянно следит, а его постоянные словоизвержения никак не давали Ганину сосредоточится на своих мыслях. Его собеседник оказался прирожденным философом и словоблудом - слушать его было хоть и интересно и даже смешно, но в голове от его слов совершенно ничего не оставалось, каша какая-то...

  - ...Так вот, милейший мой милорд, служил я как-то у одного помещика, не могу уже сказать, где и когда, но где-то и когда-то сказать могу точно. Был он известный хулиган, богохульник, сквернослов... Жуть! Слова доброго сказать не мог, так сказать, без мата. Я уж ему и так, и сяк... Говорю, да побойтесь хоть Бога, милейший! А он - раз меня арапником, два... Ну я и махнул на него - пущай себе ругается, скотина эдакая! А он мало того, что ругается - и за бабами бегать горазд, так что проходу ни одной смазливой девке не давал! Ну и надоел он мне, в конце концов, пуще овсянки по утрам! Думал, придушу, скотину... Но мой коллега, благороднейшей души человек, прирожденный философ, мяу! - ой, простите, вырвалось... Так вот, он мне тогда золотые слова сказал: 'Не прав ты, Тимофей, не прав...'. Кстати, меня 'Тимофеем' кличут, а в школе так 'Котофеем' дразнили. Так прямо и говорили: 'Эй, ты, Тимофей-Котофей, поди-ка сюда!', хи-хи... Так о чем это я? Ах, да... Так вот, и говорит он мне: 'Тимофей, ты к этому философски относись, душа моя, философски! Скотина-то он, конечно, скотина та ещё, но подумай сам - вот придушишь ты его, а дальше что? На другого спину гнуть будешь, а кто знает - может, он ещё хуже будет, а? Ну а если и лучше будет, тогда будешь думать, а зачем ему и служить? Самому захочется быть хозяином, пренебрегать начнешь службе-то. А будешь хозяином сам, так тоже плохо - смысл жизни тут же пропадет, мать моя женщина', мяу! - ой, простите - 'в голову мысли всякие полезут - а зачем я живу? а что мне от жизни надо? а почему у этого то есть, у этого се, а почему у меня нету? почему меня не повышают? а почему не хвалят? А тут - служишь и служишь, и голова, как говорится, не болит!'. Подумал я, подумал, душа моя, Алексей Юрьевич, а ведь, ворона ты эдакая, прав ты, черт тебя подери, а-ха-ха-ха! Ну и не придушил я эту скотину! Сам утоп спьяну, прямо вот в этой вот самой речке. Очень любил, знаете, с деревенскими девками тут в русалок играть. Вот они его тут и утопили... Но я тут не причем, честно-пречестно! Мяу!