Осколок (СИ)

========== Без имени ==========

Они не ведали ни страха, ни сомнений. Всё, что у них осталось — неподъёмный Долг, который они исполнят до конца. До последнего оставшегося в живых. Чтобы потом не стало и его. Чтобы ни одно касание Бездны больше не оскверняло мир.

Ещё один павший, зажавший вспоротый живот, из которого толчками выплёскивалась кровь и вываливались влажно блестящие ленты кишок. И ещё один, не сумевший закрыть второй “рот” на горле, царапая стремительно слабевшими пальцами рваные ошмётки кожи и хрящей, оставленных ударом кривого, иззубренного кинжала.

Последний хрип, последний выпад, последний вдох, последний выдох. Сталь упоенно грызла трепещущую плоть, окрашивая мир в багрянец, воссиявший в пустых глазах алым пламенем. Безжизненные взгляды давно забытых друзей смотрели на него с отрубленных голов и запрокинутых лиц.

Кровь на руках, на губах — даже сквозь маску, везде, везде искрящаяся огнём и скверной кровь.

Пришло время — и она вспыхнула всепожирающим Пламенем, вскидывая на ноги последнее павшее тело. Обжигая яростью и ненавистью всех, стуча в опустевшем разуме средоточия многих даже не мыслью — образом. Последним, что от них осталось.

“Наш Долг превыше всего”.

Негорящий забрал их пепел. А в безликом вихре общей души легко не заметить отколовшуюся частицу, блеснувшую тусклой искрой, тронутую чернотой, что укрыла этот блеск от жадного внимания нежити.

Искра не хотела растворяться, распадаться, исчезать. Она мутным остатком неизбывного инстинкта выплеснула зов о помощи. И канула без следа, соскользнув в никуда по тёмной нити чужого взгляда многих глаз.

***

Тьма убаюкивала, обещала покой. Но я откуда-то точно знал — Тьма коварна. И я не захотел покоя. Тогда в черноте появилось нечто ещё. Крохотная искра, к которой руки потянулись буквально сами. Она тоже оказалась коварной — обожгла пальцы, вгрызлась в них блеснувшим язычком уже Пламени. Но обратно во Тьму я не хотел. И потому крепко держал искру в ладонях, держался за неё, глядя, как неуверенный, слабый огонёк всё смелее кусает меня прямо сквозь перчатки. Одинаково пробираясь сквозь металл и кожу. Оглаживая предплечья, захватывая всё больше места на моём неподвижном теле. А я смотрел — и почти не чувствовал боли.

Пока золотисто-рыжее Пламя не коснулось сердца.

Тьма поглотила мой хриплый рёв, заткнула жутким, бездонным безмолвием. А я чувствовал в одночасье объявший меня огонь и кричал — просто потому что так становилось легче. Гораздо легче, чем я мог ожидать. Меня тошнило воем, исступлённым криком — словно вонючим ядом, чем-то омерзительным, чем-то, чему больше не было места внутри меня. Пламя вычищало меня, Тьма впитывала остатки. Я был готов отдать всё первому — и боялся второй. Я знал, что и тому и тому есть причины, но не более. Впрочем, этого мне показалось достаточно, чтобы жаждать конца пытки…

Я думал, что это пытка? Я был неправ.

Когда Пламя взялось за мою душу, показалось, что от меня не останется ничего — настолько ослепительно-жестокой была обрушившаяся боль. Словно каждый нерв, каждый волосок корчились в море раскалённого металла. Я весь был как кусок свежего мяса без шкуры, брошенный в кузнечную домну. Пламя безжалостно жгло, спекало кровоточащее, уязвимое, обнажённое. Я не знал, почему всего этого оказалось так много. Словно…

Очередная волна боли на какое-то время вышибла саму способность соображать. Как будто не стало даже тела — был лишь… я. Среди огня и черноты, что походя стирали с меня паутинку каких-то нитей, чьи концы уходили куда-то, куда я не знал. И с каждой такой испарившейся ниточкой я становился всё легче, пустее… свободнее?

А потом словно лопнула толстая цепь, подточенная чернотой, оплавленная огнём. Лопнула — и осыпалась прахом.

И в тот же миг Пламя и Тьма сцепились в моей измученной душе, что не могла уже даже кричать.

И я наконец-то перестал быть.

***

Первое, что я понял, когда начал осознавать себя: я дышу. Я снова дышу. Потом — начал чувствовать. Холод камня под спиной, дуновение ветра, тёплый блик на щеке. Затем слышать: шелест листьев, шорох собственной одежды, звяк доспеха, какой-то невнятный шум вдалеке, кажется, людской. Медленно, на ощупь сев, я осторожно открыл глаза.

Этого места я не видел никогда. Понятия не имею, откуда взялась подобная уверенность, но спорить с ней не выходило. Я и не стал, продолжив оглядываться вокруг: заросшая травой и редкими кустами площадка, усеянная полукруглыми плоскими камнями, вкопанными в землю. Надгробия. Немного непривычные, но это были именно они.

Я… на кладбище?

Судя по могильной плите, на которой становилось уже неудобно сидеть — так оно и было.

Подняться на ноги удалось удивительно легко: тело буквально пело без единого намёка на боль, и я не удержался — потянулся, вдыхая свежий воздух, чуть подпорченный запахом гари, несомым со стороны.

Так, чего-то не хватало. Очень остро, до раздражения. А, вот оно…

Моё оружие.

Я знал, что оно именно моё. Большой меч и кинжал причудливой формы так привычно легли в руки, словно я с ними не расставался всю жизнь. И сразу стало спокойнее.

Так странно. Я ничего не помнил о себе: ни кто я, ни откуда, ни почему или хотя бы как здесь оказался. Но наравне с этим я прекрасно знал, как держать оружие, знал, как с ним обращаться, более того — я чётко, без тени сомнений знал, что смогу этими знаниями воспользоваться. У меня были все навыки для этого. Я мог сражаться — мог и убивать.

Стоит ли говорить, что очень скоро пришлось в этом убедиться на деле?

По крайней мере, я не испытывал потребности проливать кровь, поэтому когда в пределах видимости показалась группа людей — вложил кинжал в ножны, а меч опустил. Не помню, были ли ножны к нему…

Но чем ближе подходили люди — тем меньше мне нравился издаваемый ими шум. Выкрики, вопли, в которых я не сразу начал различать слова: “чудовище!”, “осквернитель!”, “мы заберём твою кровь!”

Последнее особенно “порадовало”. Я хотел возразить им — правда к кинжалу тоже потянулся, и не зря: сказать так ничего и не вышло. Язык и губы попросту отказались повиноваться, словно я забыл, как их складывать для речи. Всё, что я смог выдавить — неразборчивое мычание, гудение, но никак не членораздельные слова.

Это напугало. Не факт того, что меня сейчас, похоже, собрались зарезать ржавым железом, а осознание, что я не способен на обыкновенную речь.

Затем внимание приковали выкаченные, бездумные глаза. В чьём-то перекошенном рту мелькнули заострённые зубы.

И почти звериный рёв легко вырвался из моей глотки, когда я отвёл меч назад и нанёс первый удар, почти разваливший напополам старика с завязанным глазом. Прыжок — и кинжалом вспороть горло визгливой женщине, что попыталась бросить в меня бутылку с чем-то горящим. Попутно обрушить основной клинок на ещё одного мужчину в видавшей виды странной одежде. На лай я обратил внимание поздно — слишком был занят людьми, поэтому рассёк собаку вдоль хребта лишь когда она уже вцепилась в голень, почти успев прокусить сапог.

— … — очередное мычание вместо слов на сей раз взбесило. Я попытался снова сказать что-нибудь. И ещё раз. И ещё. Почти крича. Пока ярость не перевесила всё — и я заорал, по-прежнему стоя среди трупов, задрав голову и глядя в небо заслезившимися от излишне яркого света глазами.

Успокоиться вышло не сразу. Да и на мой крик сбежались ещё неправильные люди, которых я убил вовсе без попыток разговора, стоило им поднять своё глупое, бесполезное оружие. Это принесло смутное чувство удовлетворения. Словно я сделал что-то правильно.

А потом раздался резкий грохот — и правую руку будто раскалённой иглой прошило. Тело среагировало само: развернуться, найти цель — очередного облезлого местного, спешно возившегося с какой-то железной трубкой на рукояти от арбалета — и одним длинным прыжком настичь, вбивая в землю тяжёлым ударом кинжала и собственного веса. Тупо глядя на разбрызганные по земле чужие мозги, я зажимал удивительно маленькую и удивительно болезненную рану и пытался сообразить: что это было? Я никогда с подобным не сталкивался. Грозы не было, но гром прогремел. Меня ранило нечто мелкое и невообразимо быстрое, настолько, что пробило руку навылет, проскользнув мимо взгляда. Не стрела, не метательный нож — что же?