Царская дыба

ое тряпье скоро придется с Новагорода, да Пскова возить, местное все извели.

По тому же способу – дабы само работало – иноземцы устроили лесопилку: по наклонному желобу бревно под своим весом накатывалось на гуляющие из стороны в сторону баженовские двуручные пилы. Речное течение накатывалось на лопатки мельничьих колес, заставляя дергаться длинную железную штангу, которая и таскала пилы. И опять инструмент, казалось, работал лениво, неспешно, пара плотников быстрее бы управились – но “речная” справа не уходила на обед, не уставала, не просила прибавки, не нуждалась во сне – а потому и доски уже не уносились сразу в избы, не настилались на пол и не приколачивались к стенам поверх толстого слоя теплого болотного мха, а складывались под высокие навесы и сушились в тени под порывами теплого ветерка. Благодаря самопильному устройству, хитрые иноземцы и сами навесы вместо дранки широкими досками “чешуей” покрыли, и загоны для скота – видано ли дело! – не из жердей, а из досочек сколотили.

Справно вился дымок над стекловарней – и здесь заместо подмастерьев мехи качала река, приводя с помощью длинного ремня в движение деревянное колено. Правда, на стекловарне несколько мастеровитых иноземцев постоянно возились с формами, трубками и горячими раскатанными листами. А вот в остальных местах получалось, что ремесленники как бы и не делают ничего – только лес, да тряпье с соломой подвозят, да готовые изделия вынимают.

Новым строением оказалась и кухня – кауштинцы поставили навес, да большую печь сложили, несколько котлов рядом на отдельные очаги поставили. Видать, по-прежнему, и трапезничают вместе, и готовят три кухарки на всех. Не разбрелись по домам – по семьям. Ну да ладно, не все сразу.

Жеребец под опричникам заржал, привлекая внимание, и сонная жизнь поселка изменилась в один миг:

– Наши вернулись! – сельчане сорвались со своих мест и кинулись к обозу. Кауштинцы из отряда ринулись навстречу. Начались радостные крики, объятия, торопливые бестолковые расспросы.

В этот миг Зализа позавидовал своим иноземцам лютой завистью – ибо самого его никто, кроме жены да матери, так никто никогда не встречал. Дворня уважала, может и любила, как слуга господина. Друзья встречам завсегда радовались – но солидно, без щенячьего откровенного восторга. А здесь – даже боярыня Юля, позабыв про своего Варлама, без оглядки кинулась в общую толпу.

– Детей хочу, – неожиданно понял опричник. Чтобы любили, не за что-то, а просто так. Чтобы радовались, обычаев и приличий не соблюдая. Чтобы на шее висли после долгой разлуки. Чтобы не только за царя, за землю – за детей живот класть. Коли сыновья подрастают – не страшно. Коли дети есть – смерти более не существует. Потому как в них остаешься.

– Что кажешь, Семен Прокофьевич? – отозвался Евдоким Батов.

– Детей, говорю, нет, боярин. – потрепал жеребца по шее Зализа. – Нислав мой, вроде, разродится вот-вот. Хоть они с Матреной кого-то заимеют. А здесь... Полсотни народа почитай, год живет, а ни одного малого нет.