Пепел к пеплу (сборник) - (ЛП)

– Значит, об угол стола она приложилась сама?

– Да. И в тот промежуток времени, когда она умирала, а Паркс готовил глинтвейн, в кабинет зашла Ребекка. Она увидела только рану на голове и решила, что ее любимый муж убийца и его надо спасать. Муж, который застал Ребекку над телом Дианы, подумал то же самое.

– И они вместе… – не договорил Фелтон.

– Граф признался, что нанял Талант для того, чтобы тот продолжал преследовать Диану. Он щедро платил, но это была непростая работа. Талант ни на день не выпускал Диану из виду, не отпускал ее. Это уже не просто хронические болезни и неудачи, со временем это должно было стать смертельными хроническими болезнями и опасными для жизни неудачами.

И наконец, в тот вечер у Парксов, все сошлось воедино. Талант убедился, что Диана мертва, и уехал. Граф не назвал его имени, и вряд ли у нас получится предъявить ему обвинение.

– Зато у нас есть признание этого Февертона и есть ваше, Тэйл, заключение, что это был несчастный случай, – подытожил лейтенант и широко улыбнулся.

Я почти восхитилась тем, как быстро он перестроился.

Ведь Фелтон уже предвкушал, как его отблагодарит хозяин половины города за то, что он смог снять обвинение в убийстве. Конечно, Парксов обвинят в глумлении над телом, но, скорее всего, наказание будет условным.

* * *

Вскоре после суда лейтенант уехал – не в Бостон, а в Чикаго, с повышением. Не думаю, что он хоть что-нибудь рассказал Парксам о моей роли в их деле, и не собираюсь из-за этого волноваться. Граф спокойно вернулся в свой замок. Требование о выдаче последовало за ним, но все понимали, что это почти формальность. Я в отпуске побывала в Англии, и теперь у меня есть рабочая кружка знаменитого февертонского фарфора.

А Ребекка и Брайан получили месяц общественных работ и год условно. Вышли из зала суда, держась за руки, не отрываясь друг от друга.

И, – пусть я не верю, что когда-либо выйду замуж, – у меня вдруг появился четкий идеал семейной жизни и определение любви вообще. Брак – это когда ты готов помочь расчленить и спрятать труп, не задавая лишних вопросов; а любовь – потом взять вину на себя.

По-моему, исчерпывающе.

Дневник из тисненой кожи с позолотой

Я лежала на полу, упершись лбом в колени и до боли сцепив руки. Из горла рвалось какое-то тихое поскуливание. Черная, безнадежная тоска вязко плескалась в груди, мешая дышать.

На плаву меня держала только одна мысль – «это не мое».

Это не моя тоска. Не моя. Не моя. Не моя, не моя, не моя, неее… пошла прочь!

Кряхтя, охая и задыхаясь, словно девяностолетняя старушка, я кое-как поднялась на четвереньки, затем, цепляясь за опрокинутый в падении стул, встала на ноги.

И стоило мне бросить неприязненный взгляд на раскрытый для графологической экспертизы дневник, как в груди снова заныло, к глазам подступили слезы… я отвернулась и спешно заковыляла прочь.

Рассматривая в зеркале туалетной комнаты язык с глубокими отметинами зубов, я невольно задалась вопросом: как бы я жила, если бы Талант эмпата достался бы мне в полной мере? Не зря все-таки у них самый высокий процент самоубийств среди Талантов… Может, все к лучшему?

Но какой вышел прием!

Впрочем, закономерно. Моя искра не проявлялась уже почти полгода, и где-то в подсознании давно нарастало и копилось смутное беспокойство. Это почти как боль, но никогда не переходит в боль целиком. И вот, сегодня наконец-то я разрядилась.

Я выключила воду и направилась в кабинет, шагая так осторожно, словно держала на голове кувшин с кипятком.

Не понимаю. Смотрю на дневник и не понимаю. Тисненая кожа с позолотой, гладкая плотная бумага, инкрустация обложки розовыми и красными турмалинами. Камешки выложены так, что по всей обложке порхают розово-красные сердечки с перламутровыми крылышками. На жемчужной нити висит золотой ключик, сквозь переплет продеты дужки золотого замочка.

Дичайшая безвкусица, но все материалы дорогие и натуральные, они вообще не должны так впитывать эмоции. На это способны только искусственно созданные, синтезированные вещества. К счастью, их очень немного, хотя каждый раз, когда выпускают новый пластик или бетон, или что-то еще в этом роде, инженеры везут образец в больницу, – образцовое скопление отрицательных эмоций, – и молятся, чтобы он не почернел.

А уж если чувства впитали натуральные материалы, а меня так прошибло, что я в буквальном смысле слова рухнула со стула… Я застонала, уже не от боли, а от предчувствия новых неприятностей.

Ведь этот вульгарно-роскошный дневник проходил уликой по делу о доведении до самоубийства. Когда профессор Лонг говорил мне «что такие дела очень трудно доказать, и хорошо, что у нас их никогда не было», он не иначе как сглазил.

Три дня назад жена Аллена Торнуайта выпала из правой башенки особняка ее мужа. Высоты хватило. Записки не было. Горюющий муж заявил, что это был несчастный случай – жена якобы любила курить, сидя на подоконнике, хотя он неоднократно умолял ее не делать этого.

А родители Клары Торнуайт убеждали полицию, что она покончила с собой, и довел ее до этого любящий муж. Многие им верили.

Аллен Торнуайт и его дом были главной достопримечательностью Танвича. Архитектурное безумство из красного кирпича напоминало кукольный замок-переросток, а его владелец был похож на Кларка Гейбла и Кэри Гранта вместе взятых. Он старательно отыгрывал в нашем захолустье роль светского льва и плейбоя.

Почему именно здесь, в столь неподходящем месте? Скорее всего, для более крупного пруда ему уже не хватало капиталов. К пятому десятку Торнуайт успел изрядно растрясти состояние, нажитое отцом и дедом, в Вегасе, Лос-Анджелесе, Париже, Нью-Йорке и прочих ярмарках тщеславия.

В сорок шесть лет он вернулся, купил в долю в рыбзаводе, пристроил к отцовскому особняку нелепые башенки; а спустя год женился на девятнадцатилетней мисс Кларе Чепмен. Кажется, Торнуайт был всего на пару лет младше ее отца, Джозефа Чепмена, владельца местного магазинчика с громким названием «Все для женщин». Там продавались украшения, косметика, кремы, лак для ногтей, маски, ароматические соли, а также средства для мытья посуды, фартуки, полотенца, щетки и прочие прозаические кухонные принадлежности.

Клара Чепмен регулярно появлялась на последней странице в местной газете, рекламируя магазин отца: то со вздыбленными кудрями натурального светло-золотого цвета и баллончиком лака для волос, то с тройной нитью «совсем как настоящего!» жемчуга на длинной изящной шейке.

Торнуайт влюбился в ее фото, приехал в магазин, назначил свидание, а спустя месяц женился. Это было похоже на сказку – Принц и Золушка.

А в годовщину их свадьбы Клара Торнуайт выпала из окна. Отсутствие записки и пепельница говорили в пользу несчастного случая, но я так и не нашла зажигалку, зато нашла втоптанные в ковер хлопья мягкого, – не сигаретного, – пепла.

Слуги, которые работали еще у отца Торнуайта, а некоторые и у деда, твердили, что «мистер и миссис Торнуайт были прекрасной парой».

А вот родители Клары утверждали, что у нее была депрессия; что она уже пыталась покончить с собой; что муж запрещал ей видеться с родителями. И сегодня Торнуайт, с подобающим вдовцу скорбным видом пришел в участок и сам заявил, что хочет положить конец беспочвенным обвинениям. Как доказательство их счастливой жизни он предъявив дневник жены.

У Чепменов взяли старые письма и дневник Клары для сравнения, и вот, сегодня утром я приступила к работе. К вечеру я уже могла сказать, что это был именно ее почерк: округлый, полудетский, со слабыми связями между буквами и короткими пугливыми хвостами «у, «т», «ф».

А содержание дневника заставило меня едва ли не презирать миссис Торнуайт.

«Утром я проснулась и до восьми утра лежала в постели.

В полдевятого я оделась и вывела на прогулку наших чудесных Блэка и Уайта. Они ласковые, как щенки, а преданность и любовь в их глазах трогает меня до глубины души.