Пепел к пеплу (сборник) - (ЛП)

Черновик неотправленного письма к Джеймсу Э. Фоллоу

«Дорогой Джеймс!

Кажется, за время моего пребывания в Блэквуде я приобрел еще одну скверную привычку – самокопание.

Скажи, приходилось ли тебе испытывать странное ощущение, когда ты понимаешь, что история окончена, но прочувствовать это ты еще не успел. Мысленно ты еще там, в прошлом, договариваешь недоговоренное тем, кто давно ушел; и кто-то легким прикосновением (уж не ты ли сам?) снова заводит в душе маятник сомнений. Одно утешение – что амплитуда колебаний постепенно уменьшается, и это обещает, что когда-нибудь наступит день, когда ты сможешь насладиться душевным спокойствием в полной мере. Diable, я до сих пор не знаю, точно ли я его убил.

Может, это был навеянный лихорадкой кошмар, хотя я помню тяжесть пистолета в моей руке, помню рывок отдачи и звук выстрела. Но тело, которое на полу рассыпалось ворохом еловых ветвей, отдаленно напоминающим человеческий силуэт – да полно, было ли это? Однако если я и в самом деле вернулся на скользкую дорогу воспоминаний, то лучше пройти по ней с самого начала (извини, Джеймс, но, похоже, ты не получишь это письмо)

Когда я вернулся домой после беседы со Стоуном, то следом вернулась слабость и шум в ушах, я едва смог вскарабкаться по лестнице, а потом к ним присоединились головная боль и жар. Холлис, поставив возле меня чашку отвара, спустился вниз, а я лежал в постели и скучно переживал собственную беспомощность, пока не уснул.

Проснулся уже за полночь, словно от рывка, и, невзирая на свое состояние, решил все-таки попробовать проследить за Холлисом. Почему-то я не ожидал найти его в своей комнатушке, и не удивился, когда его действительно там не оказалось.

Я спустился вниз очень тихо, из-за жара мне казалось, что я беззвучно плыву в сером облаке; осторожно, не для опоры, а скорее желая вернуть реальный мир, я прикасался к чудовищно холодным стенам одной рукой. Во второй у меня был пистолет, но я не помнил, как и когда я успел его взять – все было стерто серым облаком.

За эти два месяца половицы и ступени каким-то чудом перестали скрипеть и потрескивать, что сейчас было мне только на руку.

Чтобы убедиться в том, что Холлиса в доме нет, у меня ушло около часа – не знаю точно, время тогда не имело большого значения, оно то останавливалось, то снова бросалось под ноги. Наконец я пошел в оранжерею. Сквозь щель во входной двери я действительно увидел Холлиса и решил не входить – пока.

Он стоял ко мне спиной, согнувшись над тем самым розовым кустом. Я не знаю, как он не почувствовал мой взгляд – наверное, был слишком увлечен работой. Он осторожно вынимал из огромной, полуразбитой декоративной вазы, где рос куст, горсти земли, постепенно освобождая корни. Это продолжалось довольно долго, потому что Холлис действовал очень осторожно, ласково, напевно что-то приговаривая. Я не мог видеть его лица, но был уверен, что он улыбается.

И когда я уже устал и собирался уходить, Холлис сжал шипастые стебли у основания и выдернул куст из вазы. Он спокойно держал его на вытянутой руке, на весу, словно не замечая, что по его пальцам бегут темные ручейки крови, а за корни розового куста, словно марионетка за свои нити, цепляется уродливое подобие человеческой фигурки. Фигурка дергается, и при каждом движении с нее на пол и на сапоги Холлиса опадают влажные и скользкие на вид пятнистые хлопья.

Свободной рукой Холлис осторожно помогает счищать эти хлопья, продолжая что-то говорить, спокойно и ласково, меняя тембр и интонацию в почти песенной манере. Я на мгновение отворачиваюсь. Когда я возвращаюсь к щели, то вижу, что Холлис огромными садовыми ножницами осторожно обрезает корни, удерживающие фигурку, а затем сажает ее на ладонь и слегка сжимает, испачкав ее (видимо, нарочно) в своей крови.

Я больше не могу на это смотреть, я вхожу. Холлис вздрагивает и делает бесполезную попытку спрятать ладонь за спину.

– Что ты… – начинаю я. – Что ты… Я и сам не знаю, что собираюсь сказать, но тут уродец в руке Холлиса начинает отчаянно извиваться и вопит:

– Хозяин, убей его!

И все наконец-то становится просто и ясно. Я поднимаю пистолет, нажимаю на спуск, и звук выстрела бьет меня по ушам, я едва не падаю. А Холлис – падает, молча, прямо, не отрывая от меня взгляд. Мне кажется, что он падает бесконечно; но вот на пол с мягким шорохом обрушивается ворох черных ветвей, среди них застыла скорченная фигурка. Я подходу ближе и на всякий случай давлю ее каблуком, но она не шевелится. Вот и все.

Остальное – то, как я вернулся в постель, то, как утром приехал доктор Стоун и сказал, что черная ель на площади все же рухнула – уже несущественно. История закончилась.

Сейчас (думаю, об этом надо упомянуть) я живу у доктора Стоуна. Он настоял, и теперь я наслаждаюсь покоем и комфортом, а также его обществом. Я бы хотел познакомить вас, Джеймс, думаю, вы нашли бы общий язык.

P/S Мне жаль только, что я не успел сделать копию с портрета Хелен, мне все difficile вспомнить ее лицо.

Энтони Блессингем перечитал письмо несколько раз, сосредоточенно хмурясь. Затем он встал из-за массивного стола красного дерева, подошел к камину и опустил лист на тлеющие красноватые угли. Несдержанно позевывая, он следил за тем, как догорает бумага; следил до полного превращения письма в пепел, а затем отправился в спальню.

Балдахин его кровати поддерживали четыре искусно вырезанных дриады. Улегшись, Энтони равнодушно смотрел на улыбающееся лицо одной из красавиц, пока ее черты не расплылись в густой, убаюкивающей мгле. Энтони Блессингем безмятежно уснул.

Ему снилась картинная галерея на окраине леса, где как раз проходила выставка его работ. Он ходил по выставке, чрезвычайно довольный собой, с прекрасной дамой под руку. Он смотрел на прекрасные картины своей работы: марины, акварели, рисунки углем, тщательно выписанные натюрморты, портреты…

– Ты здесь мне очень польстил, – раздался голос его спутницы из-под вуали. Голос был прекрасен, но Энтони хотел увидеть ее лицо; однако вместо этого послушно уставился на портрет перед ним. Он изображал тоненькую сероглазую девушку во всей прелести расцветающей женственности, а ее улыбка говорила о том, что она знает о своей красоте. Энтони повернулся к своей спутнице с облегчением – конечно же, это она, это Хелен, это ее рука, затянутая в тонкую кружевную перчатку, прикасается к его руке…

Она кивнула и сняла вуаль – Энтони ухмылялся скелет с прилипшими к черепу прядями волос. Цепко схватив его за руку, скелет потащил его к следующей картине –

– Смотри, – сухим, шелестящим голосом велела она. Но в золоченой раме не было изображения, одна непроглядная чернота. Энтони послушно вглядывался в эту тьму, пока не ощутил, что падает прямо внутрь картины.

И вдруг в окружившей его тьме вспыхнул красно-синий огонек. Высокий язычок пламени, похожий на огонек свечи, то вытягивался, то застывал в неподвижной, давящей тьме. Почему-то Энтони следил за его колебаниями со страхом, близким к иррациональному, неконтролируемому ужасу.

Вдруг огонек взвился вверх, подсветив чье-то лицо. Теперь было видно, что пламя горит прямо на ладони Холлиса.

– Ты умер! – закричал Энтони.

– Я знаю, – пожал тот плечами и улыбнулся торжествующей, восторженной улыбкой. Стерев улыбку с лица с лица, Холлис подул на огонек на ладони; тот заколебался, меняя очертания. Вскоре он превратился в точное подобие человеческой фигуры и замер неподвижно. Энтони не отрывал от нее глаз – это была не просто человекоподобная фигурка, а точная копия… точная его копия? Холлис снова ласково улыбнулся и осторожно подул на ладонь. Огонек слегка вздрогнул.

– Аааа! – обезумев от боли, завопил Энтони. По лицу его текли слезы – никогда еще ему не было так больно. Словно кто-то ломал ему позвоночник, словно раскаленными щипцами вытягивали внутренности. Он рухнул навзничь и забился в судорогах, отсветы пламени метались по корчащемуся от боли телу. Побелевшими губами Энтони пытался произнести «хватит», но изо рта выходило только придушенное, почти беззвучное сипение. В крошечном промежутке между приступами боли Энтони заметил, что Холлис уже не улыбается, и смутно удивился этому.