Поглощенное время (СИ)

- Что ж, пусть это пойдет вам на пользу.

- Разговор ни о чем - или я чего-то не понял? - уточнил Шванк.

- Ты не понял.

- Ты тоже, боже. Если мой друг сделал полезное для тебя, было бы вежливо его как-то отблагодарить, верно? Второй наш друг то ли сошел с ума, то ли умирает...

- Ему я сейчас не могу помочь. А вот Филиппу властен помочь ты сам.

Разговор шел действительно ни о чем. Богу это наскучило. Он поднялся, сделал легкий шутовской поклон, у всех на глазах обернулся белым гусем и шумно улетел в море.

- Извини, Филипп. Но я не понял, при чем тут я.

- За что ты на него злишься?

- Он хочет сделать меня рабом.

- Хм... Мне так не показалось. Он терпит эти твои нападки...

- Оттого и терпит! Он опять поставил меня в глупое положение - ты болен, может быть, умираешь, а он говорит, что я могу тебе помочь, и я не знаю, как!!!

- Ну и ладно, - смертная синева, однако же, ушла с губ Филиппа - впервые за эти дни, но трувер не замели даже этого, так был раздражен.

- Не ладно! Он нанял меня писать роман, тебя - выслеживать ему богиню!

- Все боги эгоцентричны и корыстны, ты не знал?

- Как не знать! Епископ Герма вон попытался перевоспитать одного - и смотри, что из этого вышло!

- Ага, избаловал до невероятия. А дышать тут все-таки легче.

Стал накрапывать крупный теплый дождик.

- Пошли же, - сказал Шванк, - Промокнем.

Теплый дождик скоро превратился в ледяной дождь, и оба забились под край соломенной крыши запертого белого домика.

"Любопытно, чей же это дом, - подумал Шванк, - Хорошо было бы войти"

"Конечно, твой! - отвечал ему бог, - Ты что, забыл, где прячешь ключи?"

Шут озадаченно порылся за поясом - не нашел; потом полез в солому над дверью и с коротким воплем вытащил ключ. Замок был недавно смазан и открылся без труда.

Внутри это был дома как дом: очаг и ложа по сторонам, стол и стулья у дальней стены.

- Давай-ка ляжем, - и Филипп свалился по эту сторону очага, - Дождь - штука долгая и снотворная.

Шванк улегся с другой стороны.

А проснулись они ранним вечером между казармой рабов и хлевом, в августе - и не было никакого дождя.

За воротами епископ Панкратий кричал что-то с седла, а свита его строилась во дворе...

- Я знал, - говорил Филипп, потягиваясь с блаженною улыбкой, - что сожжение демона и потеря времени прибавят мне еще несколько месяцев покаяния. А сейчас чувствую, что нет - даже прежний срок теперь станет короче!

И правда, синева пока не вернулась на его лицо, и, кажется, пропали даже отеки.

***

В сентябре вернулись школяры - забегали, загалдели, и в библиотеке стало еще и душно, а не просто слишком шумно. Эомер и Шванк перебрались в скрипторий. Там Шванк с любопытством зеваки разглядел знаменитый двойной кенотаф и сделал его словесное описание. А потом на время позабыл об этом.

В скриптории иначе относятся к кошкам: они не шмыгают, а выступают важно и сами подходят пообщаться; котам запрещаются разве что танцы на столах и игры с перьями и пергаментами. Иногда коты отвлекали его от писаний, и он брал кого-нибудь на колени. Писцы и их начальник Акакий жили плотною группой у дальних больших окон, забранных кусочками слюды. Эомер со своею табуреткой тоже переселился; Мауро и Хельмут ушли учиться, и осталась с ним одна Агнес; раб плотно устроился у меньшего окна, а Шванк - по-прежнему в темноватом углу у входа. Филипп все еще был на покаянии.

В первую неделю сентября Шванк отважился навестить Пикси и узнал, что музыканта отправили долечиваться в Леса Броселианы, к самой королеве-целительнице. У нее восстанавливаются долго: могут пройти и месяцы, и даже годы, но человек или другое живое существо возвращается обновленным, а пока лечится, связи с ним нет! Это Шванку сказал один из подмастерьев - потому что лекарь Скопас в то же время, что и Пикси, уехал отдохнуть на родину, на Побережье.

В сентябре шли дожди.

Как-то раз в скрипторий вошел некий тощий и блеклый, словно бы мучнистый юноша. Никого на мессах почему-то не было: только Акакий, Эомер, дежурный писец, да примостился в своем углу незаметный Гебхардт Шванк. Стоял и ходил парень некрепко, ноги его вздрагивали. Писец усадил его туда, где обычно отчитывались паломники, и мальчик начал свою историю. Она была такова, что писец позвал Акакия - тот все записал собственноручно и дал прочитать лишь Эомеру. Мальчик принял своеобразные роды у Нового бога, отпустил и Его создателей, и само это божество.

- Это и был ночной свет! - воскликнул Эомер, перечитав писание, и заторопился куда-то, громко стуча табуреткой, а за ним исчез и Акакий. Вместо них немного погодя вернулся мастер Дункан, стал задавать юноше уточняющие вопросы и зарисовывать его историю. В конце концов он рассмеялся, как-то слишком уж громко:

- Ты, Гаэтан, мог бы стать врачом или коновалом! Хорошо!

Когда писец вышел, Дункан серьезно посмотрел на рассказчика и вроде бы извинился:

- Гаэтан, теперь ты уже не школяр, прежние запреты к тебе не относятся. Тебе необходимо узнать историю создания Единого бога.

В чем-то виноватый, Дункан ушел и вернулся, принес старый свиток, подписанный покойным епископом и заверенный его преемником. Шванк знал его - история странная, но имеет ли она смысл для Черной и нынешнего Нового бога?

Встревоженный, Дункан громко ударил рукой с ярким кошачьим глазом-татуировкою по столу, а парень и не пошевелился.

- Да проснись ты! Чего тебе надо?!

- Покаяния, мастер.

Тогда живописец увел его, и Гебхардт Шванк остался один. Все, что говорил юноша, трувер прекрасно услышал и запомнил. Он решил не записывать ее и не связываться ни с бессмертным королем Пуйхлом, ни с зарезанным падишахом Лунном. Прежних трех персонажей и Красного Бастарда было ему вполне достаточно.

***

Гебхардта Шванка вновь допустили к Храмовому пению; Службы вошли в фазу Гибели Года, и участие в них кастрата могло пойти только на пользу, никак не сказываясь на качестве уже поспевшего урожая. Праздника Первинок он особенно и не заметил - знал и так, что это пышные долгие оргии, посвященные перипетиям отношений Помоны, Фавна и Приапа.

К концу сентября скелет романа был построен, оставалось лишь развернуть подробности. Он поискал и нашел всего один парный документ - отчет, пересказанный королевами Аннуин и Броселианою, отчасти сделанный ими со слов безумного Турха Мак Тареда, Белого Клыка. Согласно ему, некая гарпия (он так и не поверил, что то был пропавший без вести епископ Герма) напугала его и спровоцировала напасть. Черный Лис, мастер-оборотень, отбил гарпию и увел ее к морю. Турх сбежал, но видел, что Зеленый Король сражается с каким-то спрутом. Со слов королевы Аннуин, получалось, что спрут опалил короля и обратил его в скалу-мост. Живописец утонул, а епископ то ли убил его сам, то ли не спас. Что случилось с возможным убийцей, их не интересовало - сбежал или погиб, не все ли равно? Броселиана же считала, что ее супруг обратился в камень сам. Его спутники лишь сопровождали его к Сердцу мира, а он ушел туда, избегая необходимости быть принесенным в жертву.

И что же из всего этого следует? На что будет способен его роман?

И, виной ли тому одиночество - или скорбные песнопения - или головоломка безнадежно запутанных обстоятельств смерти его персонажей - обуяла Шванка скучная, почти незаметная, но очень неприятная тоска, что взрастает поздней ночью и поутру, сопровождается скованностью в спине и плечах...

Гебхардт Шванк сомневался: очень уж глупо состряпан документ о смерти короля, живописца и епископа. Он думал: тут не обошлось без Эомера - ведь именно он записал-запасал эту историю. Епископ создал здешнюю бюрократию, раб-"царица" поддерживал ее, и оба не осмеливались открыто сцепиться из-за того, кому она принадлежит. Так что именно Эомеру, а не Панкратию было важно считать (считать, а не верить), что Герма совершил убийство на сексуальной почве. Трувер даже не думал, можно ли поговорить об этом с Эомером (разве что вызывать "царицу" на поединок?) начистоту. И ему было отвратительно - как можно марать чью-то посмертную память, даже опасную, двусмысленную? И при этом ставить им/ему кенотаф?